Джамал болтлив. Он спрашивает, откуда Илья прилетел, оживляется, узнав, что из Москвы. Илья с ним говорить не хочет, но Джамалу все равно, он несет что-то, и словесный поток огибает Илью, слипается вокруг, густеет, как летнее марево снаружи.

Из Москвы, да-а, говорит он. А как в Москве?

У меня там сестра живет.

Муж, семья у нее.

Полиция, говорит, беспредел устроила.

Закрывают рынки, хотя оплачено все на полгода вперед кому надо, понимаешь?

Говорит, младшие собирались идти разбираться, еле отговорила. Горячие, что с ними сделаешь.

Но это же беспредел!

Илья молчит. Думает: «А сами-то».

Джамал не слышит его мыслей, продолжает, глядя на дорогу.

Слышал, что в апреле в Астрахани было?

Приехали из Дербента, в общежитии напали пьяные на девушек. Оскорбили, ударили, в полицию попали. Зачем это всё? Зачем вот так? Ну вы же дома так себя не вели бы, так и здесь прилично надо.

Представляешь, каково их матерям, да?

Семье как жить там, с этим? Какой позор. Два дурака, а достанется и матерям их, и отцам. Всех опозорили, всех. Брата их потом избили, а он-то здесь при чем? Хороший парень, никого не трогал, в больнице теперь.

А потом по этим дуракам, по вот таким, нас всех меряют.

Джамал качает головой.

Солнце обжаривает машину со всех сторон, кондиционер не справляется, дышать невозможно. Жарятся пешеходы, дорога и вокзал, жарятся скульптуры пионеров, которые водят хоровод на восстановленном фонтане, он еще не работает, вот-вот запустят. Одна из пионерок похожа на Аню.

Тогда мать сказала – буднично, словно о колбасе и заморозках в апреле, – что у ребенка были отклонения, беременность пошла не так. Что аборт был необходим. Но будь он жив, этот ребенок с отклонениями, все сложилось бы по-другому. Будь Илья мужиком, ребенок был бы жив, Илья не застрял бы в Волгограде. Может, он больше улыбался бы. Больше старался и все-таки окончил институт, не утонул в депрессии. Не плакал бы в ободранной от уюта, постразводной квартире как слабак. Он же совсем не сильный, каким должен быть мужик. Всю жизнь пытался это скрыть, но разве такое скроешь?

Жене он названивал потом, пытался разыскать. Она сперва не брала трубку, потом взяла и слабым голосом, как будто из глубокого колодца – связь была плохая, – велела больше ее не тревожить. Все кончено, так она сказала. Из-за нас опять погибли люди, хотя никто из-за них не погибал, конечно. Илья сперва не понимал, о чем она. Струны, структура, все взаимосвязано – он думал, она издевается, и лишь потом понял, что она серьезно. Сообразил, в чем было дело.

И отступил.

Наверное, не должен был.

Илья достает из сейфа «глок».

Он думает о ночном стуке в дверь снаружи, путаном мате Алика, щеколде. О гулких лестницах психушки, о Жене, которая осталась в темноте, одна. Он думает о пятне на потолке, жилищниках, которые отказываются брать трубку и описывать испорченное водой имущество. Его фантазия о двух сериях по шесть секунд потихоньку обретает вес и плоть, становится реальнее реальности.

Он садится у шкафа без вещей, смотрит на пустое место, оставшееся от дочкиной кровати. О том, что ей скоро в школу. О том, что нужно будет отвести ее на линейку, сфотографировать.

Он откладывает «глок», берет мобильный. Во Владивостоке ночь, но Илья все равно набирает и слушает длинные гудки.

Мама сказала, что Женя родит урода. Что нехорошо, когда родственники сходятся. О чем вы думали?

Папа молчал все время, только глядел на Женю исподлобья и брезгливо. А потом пришла тьма – свет в квартире, в подъезде, во всех домах погас, и фонари погасли. Электричества не было. Всех будто накрыла смерть, и Женя испугалась жутко. Казалось, что в сумраке за ее спиной крадется что-то. Казалось, улица вот-вот вспыхнет десятками взрывов, бетонные плиты под ногами просядут, разломятся, бахнет газ, заполыхает все. Что если началась война? Если сейчас со стороны Останкинской башни прилетят истребители и разбомбят дом Жени – ясное дело, за все ее грехи.

После этого Женя согласилась сходить к врачу. Ее конвоировали тетя Мила с мамой. Обследовали, потом врач сообщила печально: «Есть отклонения, нужно что-то решать, ну вы понимаете, о чем я». Женя искала в интернете фото плода на десятой, после на одиннадцатой неделе, никак не могла понять – уже ребенок или еще нет? «Еще нет», – говорили мама с тетей Милой. «Уже да», – звенела ей структура, проросшая в Женину голову, пронизавшая ее живот.

Насели на нее со всех сторон.

Женечка, ну как же так, причитала мама. Это же опасно, вдруг родится ненормальным, вдруг, и как ты будешь с ним, как он сам страдать будет, бедняжка?..

Точно родится урод, уверенно говорила тетя Мила. А вы чего хотели, двоюродные брат с сестрой, как в голову вообще пришло, вот докатились, тебе мужиков мало, Жень? Брата зачем?

Папа все еще молчал, и его молчание было хуже любых слов. Все перевернулось и запуталось. Женя поначалу отказывалась, долгие дни держала оборону – вдруг врач ошиблась? Вдруг ребенок нормальный?

А после подумала об Илье, структуре, взрывах – и согласилась.

С тех пор Женино сердце на конце иглы, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц убежал.

Мобильный телефон звонил не умолкая – Женя знала, кто это, но что ему сказать? Как сообщить о том, что она натворила, на что она пошла? Звенели струны, связывающие Женю с Ильей, звенел cтыд-и-срам, особенно когда папа и мама смотрели на нее вот так. И спать хотелось очень. Закрыть глаза, и чтобы никто не трогал.

Женя легла. Она лежала и лежала, есть тоже не хотелось, с утра клевала что-то, хлеб. После чистки началась какая-то инфекция, и ни конца ни края ей не было видно, то одно воспалялось, то другое. Поэтому Женя пила таблетки, сидела в очереди у врача – у одного, другого, – потом опять ложилась, смотрела в потолок, в стену, закрытую красным ковром, в пол паркетный и нигде не видела смысла или ответа на вопрос: зачем все это?

В июле бабушка варила варенье из привезенной с дачи первой падалицы, в нем с печальным жужжанием вязли осы. Структура едва заметно звенела, напрягаясь, напоминая о себе. Женя лежала, смотрела в потолок.

По телику показали взрывы в Лондоне, и Женя поняла: поздно. Не успела, ее проклятие просочилось через границу, вылилось в мир. Никто теперь не в безопасности, нет такого места. И звон жуткий начался в ушах, в голове, – невыносимый. Просто до тошноты. В этом звоне Женя различила детский крик на одной высокой ноте и, уловив его, не могла избавиться. Ничего не помогало, никакое лекарство, хоть бейся головой о стену.

За ней приехали ласковые, но очень настойчивые люди, ласково, но очень настойчиво велели одеваться. Положили отдохнуть в психоневрологический, договорились с Лидией Олеговной, подругой маминой подруги, она работала завотделением. Бабушка вцепилась в Женин рукав, не хотела отпускать, кричала: что ж вы ей жизнь ломаете?! А папа сказал ей: тихо, тихо, ее полечат и выпустят, ничего страшного, мы же для нее это делаем, Еленамихална, она же таблеток наглотаться хотела.