– Женя, – говорит она, – нас не устраивает твое поведение. Так себя вести нельзя.

Всю жизнь одно и то же.

– Да когда я вас устраивала, мама? – вздыхает Женя и, не прощаясь, выкатывает из квартиры чемодан – оставляла его у родителей до вечера.

Внизу у подъезда ждет Илья, подниматься он не захотел. Столько лет прошло, а некоторые вещи не меняются. Неприятно, но Женя понимает – стыди-срам пленных не берет.

– Как прошло? – спрашивает Илья.

– Все как обычно, – отвечает Женя и вызывает такси.

В Шереметьево они едут через «Рижскую». Там Женя просит подождать, берет в палатке двадцать гвоздик, кладет их у выхода метро, на место, которое, она помнит, обгорело. Из метро выходят люди, смотрят с удивлением, но Жене все равно. Они не падали от того хлопка, они не знают.

Уже в аэропорту ей дозванивается Амин, но Женя сбрасывает входящий и выключает телефон. Не дает той неудобной, полной страхов жизни себя догнать и ухватить.

На что она тратила время, чего ждала? Она вдруг поняла, как соскучилась по Москве, по шуму, толкотне, пыли и влажному подвальному запаху на Кольцевой линии метро. Раньше она думала, что смена мест и людей вытаскивает из промозглой мути, которая сгущалась вокруг. Теперь же муть рассеялась сама.

Женя хотела бы рассказать Илье об этом.

– Прости, что запретила тебе звонить тогда, – говорит она. – Я думала, так будет лучше. Для нас обоих.

Илья мрачнеет и молчит. Ясно же – он ее простить не сможет, и Женя принимает это. Она сама себя простить не может уже сколько лет.

– Была рада тебя увидеть.

Она целует его в губы и идет на паспортный контроль. Она не оборачивается, нет смысла за это держаться. Когда она поехала к Илье в гостиницу, она знала, что это на одну ночь, что так хорошо больше не будет.

Увидит ли она его еще раз? Скорее всего, нет.

Некоторые вещи забыть невозможно.

Они с Женей решили оставить ребенка. Илья написал.

я вечером к мамке еду и ей скажу

я все равно хотел рассказать о нас

Аська выдала в ответ.

может не надо

Но Илья решил все-таки поговорить. А после сделать Жене предложение. Он давно устал скрываться, на самом деле. Он хотел сдаться, уже махнул рукой на то идеальное Будущее, в котором угождает всем, в котором мать им гордится, а дети появляются после тридцати, когда он встанет на ноги.

Чего ждать? Ждать нечего. Убегать от себя некуда. Он любит, вот и все.

Воздух за дверью материной квартиры едва ощутимо гудел, как трансформаторная будка. Открыла Дашка, которая странно улыбалась и тут же слиняла к себе в комнату. Мать с остервенением отбивала кусок свинины, грохала молотком, свинина истончалась, становилась полупрозрачной, деревянная доска подпрыгивала, тоже грохала. Присы́пав свинину луком и тертым сыром, мама сунула ее в духовку, стала резать овощи. Илья молчал.

Я знаю все, она сказала, указав на Илью ножом.

«Всем» оказалось фото, на котором Илья и Женя целовались. И несмотря на то что Илья был сам готов об этом рассказать, несмотря на то что он повторял заготовленную речь полдня, при виде фото внутри него что-то обрушилось, разбилось, а нужные слова забылись. Он ерзал на табурете, поджав под него ноги, чувствуя холодный пол большим пальцем, там, где в носке прорвалась дыра.

Какое извращение, господипрости, кричала мамка на весь дом. Брата совратить, ну это надо же, ну как же так, какой стыд, какой позор!

Никто никого не совращал, мам, отвечал Илья, надеясь, что его услышат наконец. Двоюродного брата, мам, это законом не запрещено. Мы любим друг друга, мам, у нас ребенок будет. На это мать закатила глаза, готовая потерять сознание.

Я позвонила Юре со Светой, и они в ужасе, сказала она, капая в рюмку корвалол, а после водку. Что же вы наделали, что…

Илья набрал Женю, она сбросила. Так повторилось четыре раза, после абонент стал недоступен. Домашний телефон никто не брал.

Происходило что-то неправильное, пространство кривилось, Илья это чувствовал всем телом. Иногда на соревнованиях было ощущение – сейчас промажет, и сбывалось. Этот же холодок сбегал по позвоночнику и теперь – какое-то двадцать пятое чувство, едва уловимое падение давления, которое заставило Илью выбежать из дома и помчаться к электричке. Он мог бы и на машине, но Москва вечером стояла в пробках, а добраться нужно было как можно быстрее, пока не стало поздно.

Он выскочил на «Электрозаводской», но кругом вдруг сделалось темно, фонари погасли. Авария на электроподстанции, как потом сказали в новостях. Москву частично обесточило, застряли все везде: в лифтах и в метро, Калужско-Рижская остановилась, и до проспекта Мира Илья добирался пешком. Целый час он то бежал, то шел вдоль автомобильных пробок. Позвонил Дианке, та сказала, что Женя у родителей. Крик двадцать пятого чувства вышел на крещендо, когда Илья взбежал по лестнице и постучал в дверь. Внутри прозвучали шаги – Илья был готов поклясться, кто-то посмотрел в глазок, – но ему не открыли.

Час он покрутился под окнами, пытался дозвониться, достучаться, докричаться, скребся в дверь. Никто не отзывался.

А потом пришло сообщение от Жени.

больше не звони

И сколько бы Илья ни писал, ни спрашивал, почему и что случилось, все ли с ней в порядке, нужно поговорить, пожалуйста, давай обсудим, ответа не было. Будущее вдруг ушло – всякое, Илью сложило пополам, до хруста в позвоночнике.

Обратно он шел в сумерках, сливался с ними внутренней темнотой и все еще надеялся.

Как оказалось, зря.

Из Гумрака его забирает таксист по имени Джамал – так написано на карточке, приколотой к козырьку от солнца. Поджарый, смуглый, будто бы немного вяленый на солнце Джамал подхватывает чемодан Ильи, забрасывает его в багажник и везет Илью по утреннему, накрытому белесым небом шоссе в город.