от бумаги, чтобы собраться с мыслями, как ощутил, что Оливер стоит у него за спиной, склонившись через его плечо, и спрашивает, что это еще за белиберда.

– Люди постоянно просят рассказать о тебе, – пролепетал Нед.

– Ну и пусть эти чертовы идиоты просят, но меня оставь в покое!

Голос был таким реальным, что у Неда волосы зашевелились на голове. Он свернул лист и вышел из кабинета, пытаясь понять, не сходит ли он с ума.

Но на следующий день он вернулся и на этот раз не колебался, а понесся к цели во весь опор, как если бы вел кавалерийский отряд в атаку на врага.

Родился я в лето Господа нашего 1598, будучи вторым сыном сэра Ричарда Уолли из Керктон-холла в Нортгемптоншире, от коего графства являлся мой отец членом Парламента, и был воспитан в пуританской вере. Мать моя, урожденная Фрэнсис Кромвель, младшая дочь сэра Генри Кромвеля из Хинчингбрука в Хантингдоне, приходилась сестрою Роберту Кромвелю, родителю Оливера, появившегося на свет в один год со мною.

Нед помедлил. Пока неплохо. Здесь изложены конкретные факты, неоспоримые. Ему нравились факты. Покуда он имел дело с фактами, он был спокоен. Нед окунул перо в чернильницу. Кончик его заскрипел по листу.

Близость наших семей, общие религиозные воззрения и сходство возраста сделали возможным тесную дружбу, начавшуюся в детстве и продлившуюся пятьдесят с лишним лет.

Снова факты. Но дальше становилось труднее. Рассказывать про долгие летние дни в Хинчингбруке – про то, как они ходили на рыбалку, лазали по деревьям, играли в мяч и в прятки с двоюродными братьями и сестрами – показалось ему не стоящим внимания, и он решил их опустить. Прошло некоторое время, прежде чем Уолли смог продолжить.

Меня часто спрашивают, каким он был. Телесно он был высоким, всего без двух дюймов шести футов росту, хорошо сложенным и крепким. Мне доводилось видеть, как он переносит наковальню на двадцать шагов и поднимает засевшую в колее телегу – ему нравилось показать таким образом свою силу в молодые годы. К книгам в те годы он тяготел весьма умеренно. О лошадях Оливер знал больше, чем любой другой из известных мне людей. Характер у него был резкий, но притом он выказывал неожиданное сочувствие любому попавшему в беду существу, будь то животное или человек. Он часто плакал и был подвержен приступам меланхолии.

Так сойдет. Теперь снова к фактам.

Приближаясь к шестнадцати годам, в лето Господа нашего 1614, я был послан отцом учиться в Эммануил-колледж в Кембридже, славном своей пуританской наукой, а Оливер в следующем году сделался студентом Сидни-Сассекс-колледжа, расположенного едва в полумиле от нашего и тоже весьма благочестивого. Я часто виделся с братом.

В уме у него всплывали разные сцены: Оливер дерется с городскими ребятами на рынке; Оливер играет в карты в верхних комнатах таверны «Роза»; Оливер возлежит с местной девчонкой на берегу реки Кем, пока Нед стоит на стреме… Вот только обо всем этом упоминать нельзя, иначе он проделает за борзописцев, сочиняющих роялистские памфлеты, их работу.

К наукам не всегда выказывал он похвальное стремление. Спустя год Оливер покинул Кембридж, не получив степени, но вовсе не из-за недостатка способностей. Дело в том, что отец его умер, и ему пришлось вернуться к семье, чтобы поддерживать мать и сестер. Я остался в Эммануил-колледже и получил степень. Лишь несколько лет спустя я узнал, что мой отец, мотовство и неосмотрительность которого расточили достояние нашей семьи, одолжил у Роберта Кромвеля шестьсот фунтов и не смог выплатить их. Из-за этого долга и недостатка средств в имении Роберта Кромвеля вынужден был Оливер бросить учебу и заняться родовой фермой. Однако Оливер никогда об этом не упоминал, а когда я узнал правду и поклялся, что уплачу ему всю сумму, он отказался наотрез, заявив, что это долг не мой, а моего отца.

Нед никому не рассказывал прежде эту историю. Даже теперь, сорок лет спустя, водя пером по бумаге, он чувствовал, как лицо его горит от стыда. Но если читатель хочет понять характер Оливера, понять, почему люди шли за ним, несмотря ни на что, этот эпизод слишком показательный, чтобы его исключать.

Следом он намеревался описать, как после Кембриджа, в двадцать с небольшим, они с Оливером жили на соседних улицах в одном лондонском приходе. Но, окунув перо в чернильницу, обнаружил, что она пуста. Где найти еще чернила?

В небольших отделениях, идущих вдоль задней части стола, их не оказалось. Пара выдвижных ящиков у него над коленями была заперта. По счастью, проходя как-то вечером мимо открытой двери кабинета, он стал свидетелем того, как Девенпорт прячет ключ, вкладывая его меж двух томов на соседней полке. Неду показалось неуместным беспокоить хозяина ради пузырька с чернилами, поэтому он достал ключ. В первом ящике не нашлось ничего, кроме бумаг и сургуча. Зато звук звякнувшего стекла во втором, когда он стал его открывать, был более обещающим. Ящик был полон цветных бутылочек, темно-зеленых и темно-синих, с аккуратными ярлычками. Еще там обнаружилась маленькая деревянная шкатулка с очень тонкой медной трубкой дюймов шести в длину, с крошечной воронкой на одном конце. Неужели это катетер? Заинтригованный, Уолли поднес склянки к окну. В них оказались не чернила. Некоторые названия были ему незнакомы, но два он знал: ртуть и гваяк. Едва ли в любой европейской армии нашелся бы офицер, вынужденный иметь дело с беспутными солдатами в течение военной кампании, который не был бы знаком с общепринятыми средствами лечения гонореи.

Нед смотрел на бутылочки. Больной сын, отсутствие других детей, отдельные спальни – все вдруг стало понятно. Должно быть, Девенпорт давно подхватил заразу, еще до приезда в Америку – в Лондоне или в Гааге.

Полковник поставил склянки на место, запер ящик и убрал ключ. Он собрал исписанные листы, проверил, свободен ли путь, и поспешил к себе в комнату.

Человек рождается во грехе. Он борется. Он оступается. Он падает. Все это Нед понимал.

И зачастую, это он тоже понимал, тот, кто громче всех обличает дьявольские искушения, оказывается на поверку тем, кто сам глубоко погряз во грехах. На самом деле такие люди так вопиют именно потому, что на своем опыте прочувствовали человеческую слабость. Подобные случаи, думается, нечто более сложное, чем просто лицемерие. Так или иначе, ему слишком много чего довелось повидать, чтобы долго пребывать в шоке.

Тем не менее ему непросто оказалось встретиться с Девенпортом