горят ночные огни, кажется, что это танцуют души убитых людьми зданий, похороненных под однообразием форм и расцветок. Их силуэты, как необъятные надгробия, застилают собой весь горизонт. Лишь вдалеке, в узкой щели между чередой многоэтажных колонн, пробивается слабенький, но отчетливо видимый зрачок маяка, да прячутся в ускользающий от взоров мрак сопки и горы.

Деревья молчат, порабощенные давящей вертикалью зданий, угрюмо уступивших немного места для детской площадки. Возведенные человеком, новые жилища не любят детей. Маленькие и большие бестии, эти импульсивно-рассудочные существа могут нарушить бетонное долголетие, оставить после себя какой-то знак, в то время как дома должны быть однообразными.

Такими их задумал человек. Такими он создал их. Длинный путь возникновения и развития человечества вмещается в историю его строительства.

«Я построил дома для того, чтобы жить в них», — произнес он.

«Человек должен жить в доме и не больше», — провозгласили первые камни.

Эра деревьев прошла. Наступило время куполов, этажей и лестниц — их непреодолимость не способна поколебать даже сама Земля.

Лишь кое-где небо вокруг зданий пока свободно. И то исключительно потому, что людям все еще нужны звезды. Ухмыляющиеся, самодовольные своей незаменимостью небоскребы могут заменить легкие, но они лишь сводят вместе многоголосую сумятицу человеческих душ.

НЕБО, КАК И ПРЕЖДЕ, РЕШАЕТ ВСЕ.

Часть 4. Нелепость

Человек, который слишком боялся стражников, незаметно сам становится стражником.

Фазиль Искандер

Это был маленький, не сказать, чтобы пожилой, но уже давно не юный человек с печальными глазами, которые с какой-то невыносимо-пронзительной верой смотрели куда-то вдаль, в счастливое будущее для потомков. Его по-детски застенчивая улыбка, выглядевшая бы на другом лице жалко, напоминала усмешку мудреца, разговаривающего с торговцем на рынке. Он будто заранее предугадывал вашу ложь, прощал вас за нее и надеялся на то, что когда-нибудь вы скажите нечто стоящее.

О себе он почти не говорил, и, наверное, отчасти поэтому лоб его был чист, и лишь несколько мелких морщинок лучились в уголках его глаз. Правда, иногда, его чело на минуту омрачалось, будто бы содрогалось от внезапно открывшихся несчастий нашего бренного мира, но потом на небе появлялась радуга и глаза его вновь расширялись, а из уст вырывался здоровый заразительный смех, не несущий в себе угрозы разрушения или обиды.

Это был не тот смех — наглый и едкий, похожий на крик гиены, внезапно увидевший, как сильнейший из сильных оступился на узкой тропе и упал в пропасть. Напрасны стоны несчастного. Никто не придет к нему на помощь. В лучшем случае на его зов прибегут два десятка бывших слуг-подопечных, коих он, в бытность свою властелином, высмеивал за двуличность и трусость, и начнут судить-рядить: заслуживает ли спасения тот, чье падение было начертано самой судьбой? Здесь вспомнятся все грехи несчастного, и даже то, что когда-то признавалось всеми за подвиг, окажется величайшей глупостью и безрассудством. Слова есть слова, а жизнь — это всего лишь жизнь. Рассказать о ней невозможно, а судить ее очень легко. Никогда не знаешь, кто, в конце концов, окажется на высоте. В такие моменты вспоминается все: и как, беспомощный ныне, он вырвал своего слугу из пасти крокодила, и как бросал тому куски мяса в кусты, подальше от себя. А потом все стихнет. Уставшие от споров, некогда вторые, а теперь первые разойдутся, оставив умирать бедного подсудимого на дне пропасти. Но ведь они все равно не смогли бы его спасти. Значит, суд вынес правильное решение: это судьба. В доказательство его справедливости сам обвиняемый, недослушав окончательного приговора, умер. Что может быть лучше?

Это не был и смех побежденного, не желающего признавать свое поражение и пытающего смутить всех своей беспричинной радостью. Почему он смеется?.. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А вдруг у него есть основания, припрятанный в рукаве козырь, и он издевается над нами? Или это истерика, отчаяние?

Нет.

Это была улыбка человека негордого, но знающего себе цену. Хотя имя его было самым обычным, одним из многих.

Когда Тарий был болен и лежал в полубреду на ненавистной постели, маленький человек приходил, садился у изголовья и рассказывал сказки. Тарий долго помнил одну из них, прозвучавшую в день первых признаков выздоровления.

Многие не любили его спасителя. Считали заносчивым, высокомерным, не в меру разговорчивым, или наоборот, молчаливым, даже завистливым. Временами он был и таким: ревнивым к чужому счастью, пренебрежительный к горю. Порой он мучился от угрызений совести и не всегда знал, что ему делать в той или иной ситуации. Он просто был человеком. Был и… умер. Теперь его не было с нами.

Говорят, что глаза — зеркало души. Тарий не разделял это суеверие. У его спасителя глаза были бесконечно разные. Иногда казалось, что они видят все, что творится вокруг, впитывают в себя все беды и несчастья, образуя стальное болото, душащее того, кто попадется к нему в руки. Вырваться из этих тисков было трудно, и когда ты уже поднимался наверх, выскакивая на поверхность сквозь упругий слой тины, ты вдруг чувствовал, как в тебе, как водород в воздушном шаре, бурлят ядовитые испарения.

Тарий никому не рассказывал про такие минуты. Не только минуты. Он старался вспоминать случаи, когда в глазах того, от кого зависела его жизнь, переливалась лунная дорожка, ведущая на заповедный остров. Эту магическую землю можно было найти без труда, если захотеть. И если знать, что она есть там, в глубине, как у тебя или у меня, — надежда. Да, если бы только Тарий мог заглянуть в такие глаза… Может быть, он никогда бы не решился…

Верный установленному графику посетитель рассказывал ему о тоненькой веточке, спрятавшейся под старым, переплетенным угрюмыми узлами корнем, служившим надежной защитой для новой жизни. Красочно описывал прелестный маленький цветок, трепещущий в вашем присутствии, огромный бирюзовый колокольчик, который слегка склонил бы голову, увидя вас, а потом шустро бы выпрямился и зардел от смущения и гордости, радостно покачивая своими листочками.

Тарию было не описать то чувство, которое возникло у него при виде плохо нарисованной на кусочке картона, оторванного от очередной лекарственной упаковки, самодовольной лягушки, сидящей на поверженном неумолимым временем дереве, бронзовой бабочки-плодожорки, распространяющей вокруг себя волны яблоневого цвета.

Тарию было не описать этого, а полицейскому не увидеть….

Те глаза, которые отправили его на бойню, принадлежали миру. Жаль, что Тарий поздно сопоставил эти факты:

ЕСЛИ МИР БЫЛ ДВУЛИЧНЫМ, ТО И ГЛАЗА ТОЖЕ…

Тарий любил жизнь, и боролся за нее, и победил. А его друг любил независимость и ненавидел стражников. Он столько сделал для Тария, как тот