– И что с ним сейчас?

– С кем, с Теннантом? Ничего. Живет себе на своем ранчо, спаниелей разводит.

– Я могу с ним поговорить?

Джун перестала печатать, посмотрела на Ли, пожала плечами.

– Можешь. Только не говори, что ты от нас.

– Почему?

– Наш человек пытался с ним поговорить, но был не очень тактичен. Теннанту не понравились вопросы. Впрочем, сейчас уже сколько лет прошло, может, он и забыл уже.

* * *

Ли позвонила Теннанту и представилась журналисткой местной газеты. Вопреки ее ожиданиям, Теннант не бросил трубку, наоборот, он, кажется, был в отличном расположении духа и согласился принять ее. Когда она заехала на ранчо, он сам лично встретил ее – стоял на пороге своего деревянного дома, одетый в красную клетчатую рубашку и штаны с подтяжками. Седой и располневший, он походил скорее на довольного жизнью фермера, чем на профессора антропологии – но, судя по широкой улыбке, амплуа фермера его нисколько не тяготило. Он показал ей своих спаниелей, похвастался «суперсовременными» загонами для собак, которые ничем не отличались от обыкновенных клеток, разве что замки открывались дистанционно, затем они прошли в его кабинет, он предложил чаю, Ли отказалась.

– Да, – начал он, – разумеется, я внимательно следил за шумихой вокруг Гарина. И я вам так скажу, юная леди, для меня это не новость. Этот говнюк получил по заслугам. Я вообще удивлен, что его так долго терпели.

– Он вам не нравился? – спросила Ли.

Теннант усмехнулся.

– Ну, как вам сказать. Я помог ему сделать карьеру, из грязи вытащил, а он потом меня в эту грязь и втоптал. Знаете, кто он был до встречи со мной? Пацан. Только бриться начал. Читал Библию туземцам. Я его, можно сказать, создал, а он – что? Маленький русский ублюдок.

– То есть вы знали? – спросила Ли.

– Знал что?

– Ну, что он… – она неопределенно махнула рукой, – cклонен к насилию.

– Мисс Смит, об этом знали все. Абсолютно все знали, что он сволочь.

Ли качала головой.

– Если так, то почему молчали?

– Не понял вопрос – молчали о чем?

– О том, что он опасен. Я пытаюсь понять, почему за двадцать лет никто не предпринял мер, чтобы… ну не знаю… чтобы не допустить того, что в итоге произошло.

Теннант задумался.

– Ну, знаете, он был таким человеком… м-м-м… он был большим мастером создавать мифы о себе, умел производить впечатление. Помню, он только пришел в университет, и все, с кем он проводил хотя бы час, были уверены, что он гений. Такой человек. Все знали, что он сукин сын, но закрывали на это глаза. Даже я. И был еще один нюанс, который я осознал, когда уже было слишком поздно: Гарин был всеобщим любимцем, но вовсе не потому, что все его любили. Звучит дико, но я объясню: он был любимцем, потому что всегда избавлялся от тех, кто видел его истинное лицо. Те, кто не велся на его речи и харизму, не задерживались в Колумбии – он сживал их со свету, делал их жизнь настолько невыносимой, что они сами уезжали. В итоге за годы практики Гарин наполнил попечительский совет и многие другие отделения «нужными» людьми, провел собственную «селекцию», превратил весь кампус в особую среду, где выживали и получали места только те, кто им восхищался; остальные, кто не признавал в нем гения, собирали вещички, понимаете? – Теннант тяжело вздохнул, секунд тридцать молчал, глядя в сторону, словно предаваясь воспоминаниям, затем продолжил: – Его боялись. Все, кто пытался выступить против него, потом жалели. Чтобы пойти против Гарина, нужны были хоть какие-то доказательства, показания студентов хотя бы. А уж их он дрессировал как надо – никто из них слова не мог сказать против. Они боготворили его. Послушные, как рабы, как ручные обезьянки. Представляете, они все у него были на банановой диете! Я не шучу. Он заставлял их жрать бананы, утверждал, что это «идеальная пища». Мы его отделение так и называли – «банановая республика»! – Старик от души расхохотался.

Ли поморщилась и сглотнула – ее до сих пор мутило от одного упоминания бананов. Теннант заметил это и осекся. Минуту разглядывал ее, прикидывал возраст, постепенно до него доходило – на лице появилось какое-то новое выражение – то ли испуг, то ли стыд.

– А вы ведь не из газеты.

Ли покачала головой.

– Вы были его студенткой, не так ли?

Ли улыбнулась.

– Что такое? Испугались?

Он фыркнул.

– С чего это? Просто… ну, не ожидал, – откинулся назад, скрестил руки на груди. – Зачем вы пришли?

– Я же сказала: собираю информацию о Гарине. Но, кажется, узнала даже больше, чем рассчитывала.

– Был бы рад вам помочь. Но больше я ничего не знаю.

Ли задумалась.

– Давайте-ка посчитаем. Вас выгнали из университета – когда? – в 1986-м? И все это время вы знали, кто занял ваше место. Вы знали, что он социопат, – и молчали.

Щеки у Теннанта горели, однако тон был презрительный.

– Скажите, вы видите у меня на груди полицейский жетон? А погоны на плечах? Тогда какие ко мне вопросы?

* * *

Разговор с Теннантом заставил Ли всерьез задуматься не только о том, кем на самом деле был Гарин, но и – кем были люди, которые его окружали. На следующий день на очередном сеансе она рассказала Марте о своем интервью со старым заводчиком спаниелей.

– Как ни странно, я совсем не зла, – сказала она. – Но теперь мне интересно. Я хочу понять, как это работает. Хочу поговорить с другими людьми.

В досье Гарина был список его протеже, которые в 98 году подписали коллективное письмо в его защиту. Ли обзвонила их всех, никто не горел желанием разговаривать; Ли заметила, что при одном упоминании о Гарине люди начинают нервничать и либо сразу бросают трубку, либо выдумывают совершенно абсурдные причины, почему не хотят говорить. И только один человек из списка – Эрнст Янгер, профессор антропологии Бостонского университета, – откликнулся на ее просьбу об интервью.

Он был похож на главу мафиозного клана – вальяжный, манерный, неторопливый. Одет в идеально подогнанный по фигуре серый костюм. Черные – явно крашеные – волосы зачесаны назад. В отличие от Теннанта, он говорил о Гарине с большим уважением.

– В 1998 году вы подписали письмо в поддержку профессора Гарина, – начала Ли. – Позже, когда все вскрылось, почти все подписавшиеся публично отреклись от него, а вы – нет. Почему?

– Потому что я не трус. Я отвечаю за свои слова. И не надо так на меня смотреть. Я же не серийного убийцу защищаю. Видите ли, в чем дело, для меня есть разница между Гариным-ученым и Гариным-человеком.

Ли вскинула бровь.

– Вы когда-нибудь слышали о Хансе Роберте Яуссе? – спросил Янгер.

– Нет.

– Важнейший немецкий ученый, профессор Констанцского университета. В 80-е наружу выплыл один неприятный факт – выяснилось, что в 1939 году Яусс вступил в СС – исключительно, надо сказать, из прагматических соображений, делать военную карьеру он не собирался, но надеялся, что звание поможет ему в карьере научной. Дальше была война, после которой он, как и все, постарался начать новую жизнь – и вполне успешно: сделал прекрасную академическую карьеру, язык отсохнет перечислять его достижения. Когда прошлое Яусса вскрылось, начались споры и скандалы. Дело тянулось лет десять, а потом его имя постепенно стерли, перестали упоминать в связи с Констанцской лингвистической школой. Сорок лет исследований – у него все отобрали. Примерно так же я думаю о Гарине. Был ли он сволочью? Возможно. Умаляет ли сволочизм его научные достижения? Для меня нет. И дело не только в том, что я очень многим ему обязан. А это так, я отдаю себе в этом отчет. Работая над докторской, я опирался на его исследования, он был одним из рецензентов моей работы, – Янгер устало вздохнул. – Сейчас об этом стараются не говорить, но до появления Гарина в Колумбии отделение антропологии там особо звезд с неба не хватало, обычное академическое захолустье. С его приходом, – и это подтвердят даже те, кто его ненавидел, – начался настоящий ренессанс – у него был талант не только ученого, но и организатора; он умел заставлять людей делать то, что ему нужно, умел договариваться – выбивал гранты, устраивал конференции, приглашал больших гостей, лекторов. Я постоянно слышу о том, какой он был жестокий и авторитарный, – Янгер пожал плечами. – Может быть. Он мог прикрикнуть, ругался, когда студенты не понимали с первого раза. Но что с того? Я сужу ученых по результатам. Профессор Гарин фактически с нуля создал одну из самых сильных антропологических школ, я хорошо помню, как мы передавали друг другу его работы, – так, словно это новые пластинки «Битлз». В 1998 году все отреклись от него, и его имя перестали ассоциировать с его наследием и стерли из истории университета, который он же и прославил. Иронично, правда? Вдвойне иронично, если вспомнить, что сам Гарин помимо прочего изучал формы забвения.