На этот счет замечаются колебания. Ведь таким образом мы как будто признаем правоту определенной партии. Однако в субботу газетам разрешили напечатать телеграмму из Будапешта о том, что Ллойд Джордж[691] направляется в Москву… В субботу… В тот день, когда Пьер Кот был у Монзи… и когда Лоран Эйнак начал непосредственные переговоры о самолетах. Для Рейно важнее всего намекнуть в Москве, что долго мы не продержимся, и каково будет ваше положение после разгрома Франции… если у Гитлера будут развязаны руки на Востоке? У каждого с поездкой Пьера Кота в Москву связаны свои надежды.

Может быть, Вейган враждебно относится к нему, Монзи, за его роль в нынешних переговорах с Советским Союзом? Нет, это давняя вражда. Как не понять, что даром ничего не дается. Прав был Галифакс. Даладье все-таки способен уразуметь такие вещи: было ровно двенадцать ночи, когда Монзи позвонил к Даладье только затем, чтобы сказать, что прав был Галифакс… Даладье, конечно, еще не ложился. Бедняга вместе со своими сотрудниками с Кэ д’Орсэ всю ночь будет потеть над телеграммой папе! Лучше, пока не поздно, втолковать ему мысль, которую Монзи не мог полностью высказать на заседании при таких субъектах, как Марсель Эро…

А король Леопольд? Не меньше, чем Вейганом, Монзи заинтересован королем Леопольдом. Это основные персонажи трагедии. Сложные натуры. На них можно отдохнуть от Воклюзского быка или от этого приказчика из «Базар де Мексико!» Подлость… уж очень быстро Фроссар выносит приговоры! От его марксистского прошлого у него осталась склонность к упрощению. Пропаганда, пропаганда…

В такой вечер трудно уснуть. Чтобы отвлечься, Монзи достал из книжного шкапа томик Расина[692], случайно раскрыл его и прочел:

Войска идти в поход не смеют, государь;

Фарнак твердит войскам, что вы всему виною,

Что вновь решили вы идти на Рим войною.

— Фарнак?

— Телохранителей он возмутил отряд,

Одно названье Рим уже страшит солдат;

Сто самых диких бед он им живописует;

Одни на корабли подняться не рискуют;

Иные с кораблей хоть вплавь сбежать хотят;

Матросы на судах оружием грозят;

Не слушают команд; и нет повиновенья;

О сдаче говорят, желают замиренья;

Фарнак средь бунтарей и, потакая им,

Провозглашает вслух, что мира жаждет Рим.

Насколько в сновидениях все бессмысленно, настолько во время бессонницы все обретает смысл и стройность, проникает в недоступные при дневном свете миры. «Надо будет переговорить с Гарильей. — вздыхает министр, ворочаясь в постели, — он умный советчик»… Потому ли ему не спится, что у него болит нога, или нога болит потому, что ему не спится? То же самое и с королем Бельгии: мы потерпели поражение потому, что он капитулировал, или же он капитулировал потому, что мы потерпели поражение? Ах, эта ночь, долгая, нескончаемая ночь! Как ничтожны дела человеческие. Все, все насмешка, призрак, мираж, самообман…

Пока в Париже заседали министры, король Леопольд около одиннадцати часов вечера узнал, что неприятель требует безоговорочной капитуляции. Он не стал долго раздумывать: его ответ был готов заранее. Он согласился. Огонь будет прекращен через пять часов — в четыре часа утра двадцать восьмого мая.

Таким образом, весь наш левый фланг, то есть наш восточный фланг, будет оголен. Где же Горт? Только бы найти Горта… В час ночи немцы взяли Ломм, по дороге на Армантьер, у самых предместий Лилля, близ пригорода Буа-Блан, где Зант в своей школе никак не может управиться с беженцами, которых набралось шестьсот пятьдесят человек.

Ломм… Это означает, что шоссе, уже занятое немцами дальше, на участке Байель–Кассель, отныне перерезано также между Лиллем и горящим Армантьером.

И когда новый день занялся над капитуляцией бельгийцев, войска, находившиеся в Лилле, потеряли последнюю надежду достичь моря.

Между тем неприятельская армия, наступавшая из Турнэ, внезапно вторглась с востока в Лилль и пересекла город из конца в конец, разрезав его пополам, точно яблоко.

* * *

Две ночи сражались защитники Курьера. Две ночи и один день. Немцы сперва думали, что имеют дело с крупными силами. А их было всего человек сто — сто двадцать. Они попытались пробиться к своим, в Карвен, но когда это оказалось невозможным, повернули на Курьер. Командовали отрядом два офицера: Арман Барбентан и младший лейтенант-марокканец. На вторую ночь, когда людей у них еще убыло, они посоветовались между собой и решили распустить свой отряд, потому что спастись можно было только в одиночку; немцы заканчивали окружение всего квартала и забрасывали его зажигательными гранатами. Офицеры, при свете горящих зданий, изучали карту, найденную в какой-то канцелярии, где они случайно укрылись. Солдатам надо пробираться в Лилль лесными тропками на восток от Карвена, позади Либеркура и Фалампена. Но чтобы прикрыть их уход, надо оставить арьергард во главе с офицером. Барбентан сказал, что останется он. Лейтенант не соглашался. Арман попросту объяснил ему, что французу менее опасна встреча с гитлеровцами, чем марокканцу. И потом он старше чином. Этот второй довод убедил лейтенанта. Они разошлись.

Горстка людей, оставшаяся под командой Барбентана, до конца ночи израсходовала последние запасы гранат, нападая на немецкие посты, исчезая тут, чтобы неожиданно вынырнуть там, проползая среди развалин, по грязи, не просохшей со вчерашнего ливня. Патрули рыскали в темноте, гнались за ними. Раздавались выстрелы, слова команды. Перед самым рассветом Арман очутился на улице с двумя рядами совершенно одинаковых домиков. Ему только что пришлось спасаться от преследования патруля, и теперь он прислонился к чьей-то двери, чтобы перевести дух. Вдруг на противоположном конце улочки послышались шаги. Он в ловушке. Деваться некуда. Оружия у него нет. Он начал барабанить кулаком в дверь. Откуда-то изнутри испуганный женский голос что-то спросил, но Арман уловил не слова, а только тон вопроса. Он ответил: — Откройте! Француз… — К счастью, улочка была кривая. Притаившись за дверью, он подождал, пока прошел патруль. Отворившая ему старуха сказала, что не может оставить его у себя. Но он очень устал и грубо заявил ей, что ему все равно, боится она или не боится. И даже не подумал, что она может выдать его. Тогда она зажгла свечку, взяла его за руку, подвела к кровати и, вместо объяснения, подняла свечку над головой — на кровати лежал покойник: иссохший старик с восковым лицом, с пожелтевшими от табака седыми усами; нижняя челюсть слегка отвисла, глаза были закрыты, все морщины точно выведены кисточкой, нос заострился. На груди между