– Заткнись.

Свинолуп подошел вплотную – грязный, жуткий, кряжистый – и Артем сделал шаг от него, и еще один.

– Никто за тобой не пойдет. Свобода, блядь. Герой, блядь, освободитель.

– Он вас на расстрел вел! – крикнул Артем приговоренным. – Уже! Сейчас!

– А теперь простят, может? – пробубнил кто-то. – Ведь мы вот, мы никуда.

– Может! – поддержал Свинолуп. – Все может! Понял, ты, говно?! Ты понял?! Ты все понял?!

Артем выстрелил ему в грудь, в середину выстрелил этого человека, и пулька увязла в нем, и он отшатнулся, и опять засмеялся. Тогда Артем выдавил ему еще одну пулю из чужого, неверного револьвера – в живот. Не мог выстрелить ему в лицо, в глаза не мог посмотреть Свинолупу. В его уверенные, наглые, хозяйские глаза.

Тот все же упал нехотя.

– Ну?! – повторил Артем смертникам. – Все! С ним все! Пошли!

– С этим-то все. Другие есть, – пробубнили ему. – Куда бежать-то тут? Некуда.

Сверху кричали, лаяли командами. Сейчас спустятся.

– Ну и оставайтесь! Вы! – заорал им Артем. – Ну и дохните тут! Хотите дохнуть – дохните! Как говно!

Он сунул наган стволом в штаны, подобрал у подстреленного конвоира автомат, поискал ключики от наручников, но снять не успел – уже бежали навстречу. Полоснул из автомата, пробрался через коридор целым, вскарабкался по лестнице, выскочил в зал.

Там был дым, грязь, сутолока.

Оркестр продолжал греметь и веселить, как на «Титанике».

Мина рванула там, где Артем ее установил – в нижнем конце эскалатора, с обратной стороны заслонки, ровно над камерами. Но не завалило – наоборот, вырвало ворота, как он и надеялся.

Хорошо, станция неглубокая, сигнал пробился. Хорошо, Дитмар не доверился наемнику: мину вручил не с таймером, а радиоуправляемую.

Добрался до пролома, отпихнул копошащихся, белых от пыли спасателей – и рванул по ступеням вверх.

Кроме него, эта мысль тут никому в голову не пришла.

Что-то ему кричали, когда он бежал по эскалатору. Но Артем не обернулся назад ни разу. Вдруг в спину испугаются стрелять, а в лицо выстрелят?

Оказался у турникетов, у касс; там, где выбирал себе путь в театр.

Внизу глухо гремело. Как будто где-то глубже, чем метро, вскипала продырявленная людьми земля, как будто лава разъедала ее тонкую корку, чтобы забрать станции и туннели. Как будто. А на самом деле это – на Театральной шла война. Война, начало которой Артем скомандовал. Может, гибли сейчас там этот дурак-режиссер и его звезда-поблядушка: в эту самую секунду умирали, может. А он, Артем, был опять вот жив.

Он сел и сидел тут, приткнувшись на холодных ступенях, хотя нужно было уходить, убираться отсюда, пока война не поднялась, не выплеснулась из эскалаторных кратеров наверх, сюда, и не обварила его.

Не мог просто пока дальше идти. Нужно было… Нужно было подождать чуть-чуть. После Умбаха. После всего этого подпола. После Свинолупа. После смертников в камерах. После Умбаха опять. Чуточку побыть тут просто, посидеть на холодном. Послушать эхо того, что творилось там, внизу, уже не с ним.

Вспомнил про наручники, потыкался в них ключиком, сорвал.

Трясло. Потом чуть отпустило.

От турникетов поднялся к выходу. Толкнул дверь.

И только когда погладили его ветром по груди, но ногам, по щекам, понял: вышел без химзащиты. Наверх – без скафандра!

Нельзя. Нельзя. И так надышался уже дряни.

Он обогнул здание, рассчитывая встретиться с настоящим Федором Колесниковым. У Федора в тот раз еще много полезного оставалось: костюм, например.

Но там, где Федор сидел, теперь ничего не было. Кто-то Федора утащил вместе со всеми его пожитками. А Артем стоял на земной поверхности в портках и куртке: без панциря, голый.

И тогда он пошел голый.

Странное это было чувство.

В последний раз он без химзащиты наверху оказывался когда? Когда ему четыре годика было. Когда мать пробивалась с ним на руках в метро. Но этого дня он не помнил. Помнил другой: с мороженым, с утками на пруду, с асфальтом, изрисованным цветными мелками. Так же – или по-другому? – тогда майский ветерок шутливо дул в лицо, щекотал под коленками?

И теперь вот ветер поднимался. Спускался с неба к Артему, бежал, распевая, по переулочкам, спрятанным за парадными фасадами, летел навстречу, омывал лицо. Что он с собой нес?

Проскользило что-то тяжелое в штанах, оцарапало ногу, зацепилось в штанине, держась за Артема, как паразит за хозяина; наконец выпало, брякнув, на мостовую.

Револьвер черный.

Артем нагнулся, поднял его. Осмотрел, ощупал. Странное оружие. Будто из магнита сделанное: трудно отпустить. А держать больно.

Он размахнулся и зашвырнул его куда-то к Кремлю. И вот тут только его отпустило. Начало отпускать.

Мурашки пошли.

Надо бы было бежать скорей, прижимаясь к домам, в ресторан, где под стол забился один из четверых сталкеров, тот, который догадался свернуть с улицы, спрятаться от преследователей. Надо было раздевать его, опухшего, поспешно, мерять на себя его растянутое шмотье, дышать воздухом, которым он недодышал, и глядеть на Тверскую через его противогазные окуляры. Надо, чтобы выжить еще раз, чтобы жить.

Но Артему сейчас не моглось, не имелось права – смотреть на город через заплеванное и протертое стекло. И дышать пылью через банки фильтров.

«Жить» для него сейчас стало, хоть ненадолго, хоть на полчаса, хоть на десять минуточек – это вот так, в обычной одежде, без тесной резины – шагать по полночной улице, как он шагал за ручку с мамой двадцать лет назад; как двадцать лет назад все люди ходили.

Или как двадцать семь лет назад, но такой же, может, ночью, и вдруг даже вот по этой же самой улице – его мама в обнимку гуляла, юная и обязательно красивая – с еще несбывшегося Артема безымянным отцом. Кто он был? Что он говорил ей? Почему ушел? Каким бы Артем вырос, если бы отец остался?

Артем как-то привык уже потому ненавидеть его, что маму свою обожал безоговорочно. Однако Сухой вот на место отломанного отца прирасти не смог. А больше некому и пытаться было.

Но вот сейчас…

Сейчас Артем мог представить себе, как этот человек шел рядом с его матерью. Обычно: взял под теплую живую руку и пошел, болтая о всякой всячине. И дышал он так, как Артем сейчас дышит: не хоботом складчатым, и даже не носом, а – всем телом, каждой порой. И слушал ее, эту девушку, всем телом сразу, как слушают в самом-самом начале, когда друг к другу еще только на ощупь осторожно тянутся.

Его отец был живой человек, и мать была живой человек, понял сейчас Артем. Такие же живые люди, как он сам.