А он сейчас был очень живым.

Только что он должен был неизбежно умереть, и видел даже ту самую пулю, которой назначили его жизнь порвать, и чужая смерть брызгала на него в доказательство того, что люди вполне могут умирать, и умирать мгновенно, глупо и без всякого смысла.

А сейчас – жил. И никогда еще не был более жив и более взаправду, чем сейчас. Внутри что-то распускалось в Артеме; словно до этого у него сердце было сжато, как кулак. А теперь вот чуть разжималось.

Высвобождало его понемногу.

Смог ведь он представить себе, как отец шел рядом с матерью; и ему не хотелось вмешаться, втиснуться между ними, отпихнуть его от нее.

Пускай идут себе двадцать семь лет назад, пускай дышат себе, как он сейчас дышит. Пускай радуются друг другу, сколько смогут. И пускай все же он появляется на свет. Сюда, наверх.

Как будто там, под землей – это все бред был, долгий тифозный бред, вязкий, топкий, и вот только сейчас начинается настоящее, действительное.

Поверилось от ветра: впереди – что-то удивительное. Все самое потрясающее у него – еще только впереди.

Артем миновал Тверскую. Двинулся дальше.

Прямо посередине улицы, промеж сцилл и харибд всяких кремлей, дворцов, государственных дум – бесшабашно; плевать, что отовсюду могут высунуться, нагнуться к нему, сожрать – гулял; просто гулял. Выбросил из головы и тех, кто гнался за ним по Тверской: случилось в первый раз чудо, пощадили, и сейчас случится.

Наверное, у Артема не тут конечная, не на Театральной; не тут его пункт назначения.

Правительственные здания – напыщенные, на века построенные – больше не казались гранитными надгробиями, могильный дух ветер развеял. Стало от них не жутко, а жалостливо. Вот они стоят в ночи, пустые: наверное, жалеют, что прожили дольше, чем все, для кого их строили. Как старики, которые своих собственных детей больно и страшно переживают.

Лизнуло что-то руку.

Еще. Теперь в нос лизнуло.

Дождь.

Начинался дождь.

Он был такой же вкрадчивый и ядовитый, как воздух тут, наверху: на вкус – вода; но и воздух на вкус был – жизнь, а скольких сгубил. Конечно, под этим дождем нельзя было раздетым идти. А Артем вот шел и почему-то был этому рад. Зашагал даже медленней: захотел вымокнуть.

Дождь…

Артем остановился, запрокинул голову, подставил ему лицо.

И вдруг представилось.

Улицы, по которым прохаживаются неторопливо удивительные гиганты в ярких, пестрых одеждах. Пузатые белые самолеты, летящие низко, над самыми крышами домов – не всамделишные самолеты, а придуманные кем-то: вместо плоских алюминиевых распорок, которыми настоящие самолеты за небо цеплялись, у этих были – прозрачные, трепещущие крылья, как у стрекоз, что ли? И не неслись они, а парили. Машины: не эти ржавые консервы, в которых мертвецов, как кильки, и не то, чем они раньше были; а – смешные крохотные вагончики, точь-в‑точь вагоны метро, только всего на четыре места.

И там тоже, в этом мире странном – дождь. Теплый и ласковый.

Откуда это ему явилось все? Воспоминание? Нет, этого мира никогда не было. Тогда что? Защемило, затомило в груди. Артем отер капли с лица.

Как будто бы приснилось. Как осколок сна вышел наружу; и воспалил ткани там, где выходил. Кто это? Чье это? Артем замер, боясь спугнуть.

Не его это мечты. И сны такие – ему зачем? Кому вообще такое могло присниться? Маме его? Нет. Нет. Что-то другое.

Закинул автомат за плечо, подставил тучам ладони ковшиком, они наплакали ему немного; он промыл глаза отравой, чтобы снаружи ослепнуть, а внутри прозреть.

Нет. Не могло вспомниться. Странно как.

Артем зашагал дальше – мимо «Националя», мимо университетских факультетов онемевших, мимо памятников, которым памяти еле-еле на полпоколения еще хватит, мимо башен бессмысленных, ничего уже не значащих, мимо стен, на которые никто приступом больше никогда не пойдет – туда, вперед, к Великой Библиотеке. К тому, что под ней.

К Полису.

Могло бы от этого слова сейчас свое прошлое нахлынуть, вернуться. А перед глазами все равно стояла эта невозможная ерунда, эта красивая глупость – стрекозиные самолеты и великаны в смешных вагончиках.

И никак уже было от этого чужого не отделаться, не отвязаться.

Что это?

* * *

В ворота Артем позвонил особым, тайным сигналом. Так звонили, возвращаясь из вылазки, сталкеры, нанятые, чтобы грабить Великую Библиотеку. Иногда они стояли у этих ворот и звонили левой рукой, потому что правой придерживали свои выпадающие кишки. Иногда звонить мог только один из группы, дотащивший сюда, к воротам, остальных – еще раненых или уже успевших по пути околеть. Иногда сил и крови в нутре хватало только на один хитрый звонок. Поэтому тем, кто его знал, на Боровицкой открывали сразу.

Открыли и Артему.

Даже те, кто отодвигал в сторону заслонку гермоворот, собираясь показаться в вестибюле Боровицкой всего на минуту, были затянуты в брезент и резину. Знали, чем рискуют.

И на Артема – вымокшего под дождем, в портках и в куртке, темных и липнущих к телу – смотрели через свои противогазные иллюминаторы как на чудо, как на дикаря, как на самоубийцу. Наставили стволы, обшарили. Отняли автомат. Поднесли дозиметр, дали ему обнюхать Артема. Дозиметр забился в истерике.

Артем стоял, подняв руки, улыбаясь.

– Говорить умеешь? – спросили у него.

Он поймал в кадр того, кто обращался: зеленого слоника с запотевшими от удивления кругляшками.

– Умеешь? Говорить? – медленно повторил слоник.

Стало смешно, но Артем прикусил язык. Люди нервничают: мало ли кто приходит к ним сюда?

– Мельнику позвоните. На Арбатскую. Скажите, Артем.

– Документы есть у тебя?

– Мельнику скажите. Скажите, его Артем. Он знает.

А они знали Мельника – как все тут.

Подальше, как от чумного, от Артема держась, его ввели внутрь. Высекли его струей из брандспойта, смывая всю дрянь. Одежду отравленную отобрали. Сами разоблачились. До караулки вниз вели голым, а там выдали чью-то форму. Стали звонить на Арбатскую, не спуская с Артема глаз.

– Ну и духан у вас тут стоит, – сказал он им.

– Да пошел ты, – буркнул ему один из встречавших. – Нормально пахнет. Никак.

– Ясное дело, – улыбнулся ему Артем.

– Ты бухой, что ли?

Тот, что ждал с трубкой у уха, оглянулся на него с сомнением: стоит ли верить, нужно ли тревожить Мельника, не лучше ли этого подозрительного в карцер, пока суть да дело? Но на том конце уже ответили.

– Да. Полковника Мельникова. Застава «Бор-Верх». Знаю, что поздно. Нет, это срочно.