Поймав взгляд человека, овчарка выкашляла из себя сгусток крови, на глаза у нее навернулись слезы — поняла, что Шатков сейчас выстрелит в нее, он не мог иметь у себя в тылу такого врага, как овчарка, пусть даже и покалеченного, — и теперь плакала. Не такая уж и безмозглая была собака.

— Не бойся, — устало сказал ей Шатков, — ты ведь ни в чем не виновата. Стрелять я не буду. Главное, не нападай больше на меня сзади.

Машины встали точно напротив входа, голубоватый свет фар был настолько резким, что от него, как показалось Шаткову, начало дымиться окно, из распахнутых дверей выпрыгнуло несколько человек, часть приехавших метнулась в одну сторону, часть — в другую. Через полминуты дом был взят в кольцо.

«Вот и все, — отрешенно подумал Шатков, — быстро как сработали, а! Позавидовать можно! На стороне этих людей — сила, на моей — закон. Но сила переборола закон. На помощь никто не придет. Атака-то какая, а! С прожекторами, словно в войну, когда маршал Жуков штурмовал гитлеровский Берлин …» Он попробовал поднять раненую руку — бесполезно, только растревожил ненужным движением плечо, да еще что-то неприятно хрустнуло в ребрах.

Поморгал часто, будто хотел сбить с ресниц соринку, с сипением выдавил сквозь зубы воздух — хоть и неспокойно, муторно было у него на душе, а страха он не чувствовал. Чему бывать, того не миновать.

Жаль только уходить из жизни раньше срока, не доделав многих дел, не женившись, не докурив последнюю, как поется в одной песне, сигарету, не выпив прощальную стопку водки, не сотворив ребенка. С другой стороны, не с Нэлкой же ему заводить ребенка. Нэлка — путана… Шатков слабо улыбнулся.

«Неужели не будет подмоги? — подумал он. — Бывает время, минуты, часы, когда жизнь невероятно убыстряется, летит с ослепляющей скоростью, ни одного предмета в ней не заметить, ни одного лица, а случается, выпадают минуты, когда жизнь тянется еле-еле, неохотно, мучительно, минуты превращаются в часы, часы в сутки, сутки в месяцы. Вот и сейчас… Сейчас жизнь замедлила свой обычный бег и ползла с черепашьей скоростью, ничего, кроме боли, Шаткову не принося. Интересно, как там, наверху, Гимназист? Что-то он подозрительно затих».

— Эй, вы, ублюдки! — раздался зычный голос с улицы. — Сколько вас там, один, двое? Отоприте-ка дверь! Сделайте это по-хорошему! Ваша песенка спета! Слышите? Отоприте дверь, иначе сейчас стрелять будем.

Шатков неожиданно для себя застонал — стон вырвался сам по себе, бесконтрольно, помотал головой.

— Стреляйте, стреляйте, — просипел он, ощущая в груди злое жжение, попридержал себя: нетерпение, злость никогда ни к чему хорошему не приводили, главное — сохранять спокойствие, смотреть на все происходящее как бы со стороны. — Стреляйте! В ущелье вы тоже стреляли, да только что из этого вышло?

Он не рассчитывал, что его слова услышат, а их услышали, словно перед собой он держал громкоговоритель, обладатель зычного голоса буквально взвыл:

— Пуговица, это ты? Открой дверь, ублюдок!

«Пуговица… Ну что ж, Пуговица может быть и ублюдком, — Шатков приподнял автомат, стараясь по звуку определить, где стоит обладатель зычного голоса, — а ты стреляй, стреляй… — Неужели и здесь, в городе, когда начнется стрельба, никто не придет на помощь? В хорошей же стране находится полуостров Крым! Впрочем, эта страна — наше создание, она отделилась от нас. От нас…»

— Открывай дверь, Пуговица! Сейчас стрелять будем!

Шатков неожиданно понял, что первыми стрельбу николаевские ребята не начнут — побоятся покалечить мебель, обшивку дома, вообще нарушить уют, единственное, что они могут сделать, — и это им разрешил Николаев, — вышибить дверь, вот они и будут вышибать дверь, будут делать попытки забраться в дом через слуховое окно, через чердак и печную трубу, через лаз в подвале, если он там есть, но стрелять не станут. Лаза в подвале, скорее всего, нет, Шатков, когда Николаев поселил его туда, никакого лаза не нашел.

— Ну что же вы не стреляете? — Шатков бросил в рот еще две обезболивающие таблетки. — Если вы не станете стрелять, то буду стрелять я.

Бой окажется недолгим, это Шатков понимал хорошо, — в ущелье бой мог быть затяжным, здесь же нет. Условия разные. От осознания того, что все скоро кончится, начало сводить пальцы на здоровой руке, прихватило, больно сжало пальцы на ногах, от боли хоть волком вой, но Шатков не завыл, не закричал — нельзя кричать, не надо доставлять Николаеву удовольствие, а потом боль ведь скоро пройдет, она нервная, — поморщился.

— Открывай дверь, подонок! — снова послышался крик снаружи.

Голос был другой, не зычный.

«Кто же это кричит? Первый голос был бычий, а этот — какой-то куриный. С таким голосом не только жить — умирать противно».

Наступила тишина — страшноватая, как мороз, при котором лопаются деревья, обнаженная, выбивающая из глаз слезы. Шатков, нырнувший было вниз, на пол, даже приподнялся — уж больно странная установилась тишь. В следующий миг над его головой раздался легкий удар, дзенькнуло разбитое стекло, и в стенку напротив вонзилась стрела с железным наконечником и железным оперением.

«Из арбалета бьют, — Шатков невольно усмехнулся, — все-таки боятся стрельбы в городе. Значит, есть в городе силы, которых Николаев опасается. А раз это так, то те, кому надо услышать стрельбу, услышат, даже если стрельба будет беззвучной. Гимназист в отличие от меня наверняка здесь имеет хорошую подстраховку».

Арбалет — штука опасная, по звону стекла и качающемуся оперению стрелы не понять, откуда били, а раз не понять, то непонятно, куда и самому стрелять. Шатков прижался грудью к полу, сверху на него свалился кусок стекла, в стеклянный пролом втянулся свежий воздух, потеснил псиный дух.

Яркий свет фар, бьющий в дверь, слепил, мешал дышать, двигаться, но вот к этому свету прибавился еще — подошла третья машина. Шатков постарался сделаться совсем плоским, срастись с полом. Услышал поступь шагов на лестнице, спросил, не поворачивая головы:

— Глобус, ты?

— Я, — раздался в ответ сдавленный голос. Непонятно было, чей он, кому принадлежит, Гимназисту или нет. Шатков, почувствовав недоброе, перекатился по полу и неожиданно увидел вялого, обмякшего, с мертвыми глазами, неподвижно застывшими на лице, Гимназиста.

Ноги у Гимназиста подгибались, будто набитые мякиной, носки ботинок смотрели в разные стороны, из скошенного рта вытекла и застыла на подбородке узенькая струйка крови. Руки Гимназиста, так же как и ноги, были лишены костей — болтались вяло, безвольно, — Шатков неожиданно обратил внимание, какие у него тяжелые кисти, пальцы тоже тяжелые, мощные, с утолщениями в суставах, словно бы Гимназист полжизни провел на тяжелых работах.

Из-под мышки