Вайолет решила действовать аккуратно, когда увидела в коридоре своего врача. Сара-певт шла в компании коллеги, которую пациенты прозвали Психологом-в-упаковке, – из-за плохого ботокса ее лицо стало выглядеть завернутым в странную блестящую пленку. Как бы Вайолет ни хотелось это сделать, она не собиралась громко и настойчиво требовать у женщины ответа, считает ли она ее патологической лгуньей.

– Извините, что прерываю, – сказала Вайолет, – Я просто хотела поблагодарить вас за то, что вы заставили меня остаться. Это была насыщенная неделя. Все, кто участвует в программе «12 шагов», говорят, что это просто стадия эйфории, но у меня действительно было много озарений.

Сара-певт выглядела удивленной, но благожелательной. Она поманила ее жестом, и Вайолет оказалась в ее ужасно депрессивном кабинете, на диване с велюровой обивкой унылого цвета.

– Недавно вы упомянули, что моя мать перестала отвечать на ваши звонки.

– Все верно.

– Но вчера вы виделись с моим отцом, когда он приезжал навестить меня?

Лицо психолога приобрело настороженное выражение.

– Да. Мы с твоим отцом много говорили о его алкоголизме. Он чувствует свою ответственность за то, что ты употребляешь наркотики. Он выразил беспокойство, что ты унаследовала его болезнь и что его собственная зависимость сделала его слепым ко всему. Он выразил желание быть более осведомленным о твоих проблемах.

– Я знаю, что генетика может играть роль в формировании зависимости. Это понятно. Но причина того, что я принимаю наркотики, – это я сама. Я принимаю их, потому что чувствую, что мне нужно забыть, кто я на самом деле, и стать той, кем хочет видеть меня мать.

– И кем тебя хочет видеть мать?

– Дурным семенем. Кем-то, в кого она может ткнуть пальцем, если она с чем-то не справится. Но я не обязана быть паршивой овцой. Если я буду играть эту роль, моя семья не станет от этого лучше. Все станет только хуже.

– Мммм.

Вайолет не удавалось понять, что думает Сара-певт. Она верила во все, что сказала, но не знала, укрепляет она или ослабляет свою позицию психически здорового человека.

– Пребывание здесь научило меня, что я не могу выбирать эмоции. Когда я перестаю чувствовать чертов страх, я перестаю чувствовать и радость. Я очень долго была в оцепенении. Думаю, я хотела умереть, потому что хотела, чтобы то, какая я внутри, совпало с тем, какая я снаружи. Я пыталась покончить с собой, потому что уже чувствовала себя мертвой.

По лицу терапевта скользнула улыбка.

– Что ж, это действительно звучит как озарение. Это осознание дает тебе готовность отказаться от каких-то форм этого поведения?

Вайолет кивнула.

– Сейчас я понимаю, что отождествляла себя с моим… – она с трудом подобрала спокойное, но точное слово, – агрессором. У меня здесь есть подруга, Эди… Она помогла мне понять, что я мучаю себя теми же способами, которыми раньше меня мучил кто-то другой.

– И кто же этот кто-то?

– Моя мать. Эди считает, что она может быть нарциссом.

– Я не могу говорить о психическом здоровье человека, не встретившись с ним лично. И я не могу поставить диагноз никому, кто не приходит ко мне с желанием измениться и получить мою помощь.

– Этика, – кивнула Вайолет. – Я понимаю.

– Я могу сказать, и это более-менее общеизвестно, что нарциссическая мать – это одна из худших вещей, которая может произойти с ребенком. Ее неспособность к эмпатии, упорные заблуждения в толковании невысказанных, но настойчивых социальных сигналов ребенка, ее склонность чувствовать себя критикуемой, если ребенок выражает дискомфорт, ее отчаянная потребность выглядеть хорошей матерью в ущерб тому, чтобы действительно быть таковой… Все это серьезно нарушает развитие ребенка. Дети нарциссов склонны чувствовать себя виноватыми и опасными, даже если они никогда не пытались защищаться, никогда не совершали преступления.

Это был подходящий момент, чтобы заговорить о ноже.

– Я не совершала преступления против моего брата. Я готова понести ответственность за многое, но не за это. Я не занимаюсь тем, чтобы шинковать чьи-то руки. Но в какой-то степени я действительно чувствую себя виноватой. Потому что, хоть сама я и не причиняла вреда Уиллу, я долгие годы молча наблюдала за тем, как ему наносится вред.

– Какой вред?

– Он изолирован. Он задыхается. Он используется матерью, чтобы она могла чувствовать себя особенной.

– Тебе когда-нибудь приходило в голову вмешаться?

– Нет. Со стороны это выглядело как любовь. Я даже завидовала Уиллу. А было время, когда я завидовала и Роуз. Казалось, они оба получали больше внимания и принятия, чем когда-либо получала я.

– Но была ли это действительно любовь?

– Конечно, нет. Это была эксплуатация. Это было насилие, которое подается под видом любви.

– Может быть, поэтому ты и боишься, что тебя увидят. Поэтому боишься настоящих отношений с сестрой. Ты боишься, потому что близость для тебя сродни насилию. Потому что, по крайней мере, если дело касается твоей матери, насилие – это единственная форма близости, которую ты знаешь.

– Значит, вы не думаете, что я патологическая лгунья?

Лицо Сары-певта осталось непроницаемым.

– Не имеет значения, что я думаю. Ты готова признать, что ложь – это то, с чем тебе приходится бороться?

– Не думаю, но я хочу узнать, является ли это моим диагнозом. Я узнала от нескольких друзей, что им звонила моя мать. Она сказала им, что меня диагностировали как патологическую лгунью.

– Вайолет, я не разговаривала с твоей матерью с тех пор, как ты поступила сюда.

Вайолет была рада, что задавала вопросы. Раньше она, вероятно, просто приняла бы свою «лживость» как данность и забилась бы в угол мучиться от груза ненависти к себе с косячком и стопкой буддистских книжек о правдивости в речи. Она бы, вероятно, признала, что от наркотиков у нее произошло неврологическое расстройство. Но сейчас она была готова выяснить, что скрывает Роуз и, возможно, ее родители. Джозефина хотела честности – она ее получит. Ее маленькая девочка была теперь не такой уж и маленькой.

– Это мой официальный запрос, – сказала Вайолет, вставая, чтобы передать Саре лист мелованной бумаги, на котором он был написан. – Я хочу выйти из больницы в течение трех дней или получить свое судебное слушание.

Ей нужно было вернуться к друзьям до того, как Джозефина устроит все так, что она останется без друзей.

Уильям Херст

Уилл с отцом вернулись от доктора Мартина в пустой дом. Куда бы ни отправилась в одиночестве его мать, она еще не вернулась, и без женской половины семьи Херст их дом на Олд-Стоун был давящим и жутковато-холодным, как мавзолей.

Уилл наблюдал, как отец включил какое-то низкопробное радиошоу и зажег все лампы на первом этаже. Но свет и звук ничуть не уменьшили неловкости, повисшей в кухне подобно запаху старого подгоревшего масла.