его преемник. Разве нельзя из этого заключить, что, вполне ценя в нем правителя и солдата, он испытывал к нему как человеку своего рода отвращение, которое ему было трудно победить.

Став императором, Адриан приобрел много друзей: владыке мира нетрудно их иметь. Он был очень щедр для них. «Никогда, – говорил Спартиан, – он не отказывал им ни в какой просьбе, а часто даже предупреждал их желания»; но в то же время он раздражал их своими насмешками и оскорблял подозрениями. Изменчивый и странный, как все художественные натуры, легко поддававшийся наветам на самых преданных ему людей, он слушал, что ему про них говорили, и при случае даже следил за ними. У него была своя тайная полиция, проникавшая в различные дома и доносившая ему, что там про него говорили. Никакая дружба не устоит при такой подозрительности. Спартиан замечает, что те, кого он наиболее любил и наиболее осыпал почестями, кончили тем, что все стали ему ненавистны. Многие были удалены из Рима; некоторые утратили состояние, нашлись и такие, что поплатились жизнью. Мы не думаем, что Адриан был жесток от природы; он даже несколько раз показал прекрасный пример милосердия. Но судьбой было определено, что верховная власть, без точно выраженного характера, без определенных границ, будет омрачать лучшие умы. Немногие монархи сумели вполне избегнуть этого упоения властью, этого головокружения, производимого одновременно чувством гордости и страха, возбуждавшим дурные инстинкты и развращавшим души. Честный Марк Аврелий говорил раз сам себе с выражением ужаса: «Не делайся слишком Цезарем!» Надо думать, что Адриан иногда становился им против воли. В начале своего царствования, когда он не чувствовал еще, что положение его было вполне прочно, он пролил или позволил пролить кровь нескольких знатных особ, обвинявшихся в измене; под конец своей жизни он пролил ее вновь, и на этот раз в числе жертв были его зять, девяностолетний старик, и племянник, которому не было еще и двадцати лет. Хочется думать, что они оба были виновны и что император счел такую суровую меру необходимой; тем не менее общественное мнение было возмущено. Припомнили, что Траян, которому Сенат торжественно преподнес титул превосходного правителя, optimus princeps, никогда не считал себя вынужденным признавать такую печальную необходимость, и нашли, что Адриан подчинялся ей слишком легко. Эти казни, которые приказал привести в исполнение умирающий царь, как бы хотевший утолить тем в последний раз свою злобную мстительность, возмутили честных людей. «Он умер, – говорит Спартиан, – ненавидимый всеми».

Мы знаем, что враги сентиментальной политики будут утверждать, что возненавидевшие его были неправы. Скажут, что в конце концов эти семейные ссоры вовсе для мира не интересны и что не следует придавать им большого значения. Что значит для безвестных граждан, составляющих большинство в стране, что у царя неприятный нрав и что он заставил страдать своих приближенных? Если он хорошо правит государством, если оберегает его от внешних врагов, если дает ему внутренний мир, разве это не должно закрывать глаза на его причуды и позволять ему избавлять себя, как это ему угодно, от своих докучных друзей или от стеснительных родственников? Какое в том зло для его народа? Несомненно, что, если бы подданные были благоразумны, они судили бы своего монарха по тому добру, какое он делает всем, а не по строгим мерам, затрагивающим лишь несколько лиц, и тот казался бы им наиболее достойным любви, кто дает счастье большинству. Но любят не по рассудку, и в привязанность входят другие элементы, помимо корысти. Поэтому не редкость видеть монархов, под властью которых выгодно жить, но которым не удается привлечь к себе сердца. Адриан был из числа последних. Даже на том расстоянии времени, на каком мы от него находимся, мы не можем вполне отделаться от чувств, которые он внушал людям своего времени, и нам приходится делать своего рода усилие, чтобы уважать его так, как он этого заслуживает. Напрасно Дюрюи станет нам доказывать, что он оказал миру более услуг, чем Траян и Марк Аврелий, нам будет трудно порицать его современников, которые больше любили Марка Аврелия и Траяна, чем его.

К этим общим причинам, по которым римляне не любили его, присоединялись другие, более свойственные им лично. Быть может, в их суровое к нему отношение входило также некоторое чувство злобы на императора, находившего удовольствие пренебрегать их предрассудками и открыто жертвовавшего ими их исконным врагам. Влияние Греции было тогда сильнее в Риме, чем когда-либо. Оно проявлялось одновременно в двух противоположных кругах того общества: среди людей богатых, знатных вельмож и светских людей оно передавалось через воспитание, через очарование искусствами и науками, которому всецело поддавались. В пышных дворцах Эсквилинских, в великолепных виллах Тускулума и Тибура, где перед глазами были репродукции Праксителя и Лисиппа, где с таким удовольствием читали Менандра и Анакреона, общество было более чем наполовину греческое. В кварталах народных оно было всецело таковым; вследствие непрерывной эмиграции туда из всех восточных стран являлись искать счастья люди, которым тяжело жилось у себя: это был поток, непрерывно изливавшийся в течение нескольких столетий. Что бы сказал старый Катон, если бы увидал Грецию и Восток, расположившиеся таким образом на Авентине, и эту презираемую им нацию чуть не владычицей Рима? В этом были позор и опасность, тревожившие старых римлян, и они, естественно, находили, что император был обязан бороться против них.

Адриан, как раз наоборот, стал на сторону греков. С первых лет своей жизни он поглощал их великих писателей; он так любил употреблять их язык, что ему стало трудно говорить на другом. Ему было недостаточно восхищаться греческим искусством, он захотел сам стать художником, служителем всех родов искусств: он сделался одновременно музыкантом, ваятелем, живописцем, архитектором; он считал себя хорошим певцом, он танцевал с грацией; он знал геометрию, астрологию и медицину настолько, что изобрел глазную примочку и антидот. Греки не могли достаточно нахвалиться государем, отличавшимся в стольких различных занятиях; римляне, наоборот, были склонны над ним издеваться. Наиболее разумные признавали, что, конечно, не преступление уметь ваять и рисовать, но прибавляли, что это также и не достоинство, когда должен править миром. Им казалось, что такое великое дело не соединимо ни с каким другим и требует правителя целиком. Кроме того, они помнили, что императоры, слишком любившие греков, вменявшие себе в честь подражать их обычаям и добиваться их похвал, Нерон и Домициан например, были отвратительными тиранами, и такого рода воспоминания не способствовали благосклонному отношению к маниям Адриана.

Что их раздражало еще больше, так это значение, какое приобретала