Народ начал заинтересованно останавливаться, а я отступил на пару шагов, как она и рассчитывает, шест в моих руках начинает вертеться, я разогрелся, ускорил метаболизм и чувствовал, что соображаю и двигаюсь втрое быстрее, но эта зверюшка с кинжалами и горящими глазами в самом деле опасна, по скорости почти не уступит, а это значит, других превосходит.

Она охнула, когда конец шеста ударил по плечу, на миг даже руку опустила, но я не воспользовался моментом, а только нахально улыбнулся… Она зашипела и бросилась снова, я дважды ударил по рукам, она едва не выронила кинжалы, отпрыгнула и смотрела неверящими глазами.

— Что? — удивился я. — Неужели больно?.. Да ты шутишь!

— Сволочь, — прошипела она.

Народ начал веселиться, симпатии разделились, часть за женщину, часть за меня.

На этот раз она действовала расчетливее, но тем самым передала преимущество полностью в мои нежнозагребущие: я успевал увидеть по ее замедленным движениям, какой именно удар готовит, и в последний момент встречал сильным тычком, стараясь бить либо в бедро, либо в плечи.

Однажды я увернулся достаточно ловко, она проскочила мимо, и я с наслаждением хлестнул наотмашь по оттопыренной заднице. Беата выгнулась назад, чуть не переломившись, обернулась, полыхая звериной яростью.

— Ах ты…

На этот раз промахнулась сильнее, я снова ударил по заднице. Народ хохотал, визжал, улюлюкал. Симпатии теперь полностью на моей стороне, к тому же я дерусь простым мужицким оружием, простолюдинам и доступны только колья.

Она пробежала несколько шагов, чтобы не упасть, я изготовился встретить стойко грудь в грудь, таков у меня решительный вид, но снова шаг в сторону, она пролетает мимо, и опять хлесткий смачный удар по заднице, что вызвал бурю восторгов, радостных воплей и злорадного смеха.

Она вернулась, лицо осунулось, мрачное, в глазах горечь поражения, но кинжалы все еще держит на изготовку.

— Сволочь, — прошептала она, — ну, что смотришь… Добивай.

— С чего вдруг? — изумился я.

— Не убьешь, — сказала она тихо, — я тебя зарежу. В спину.

Я задумался, из толпы мне закричали обеспокоенно:

— Добей!

— Она такая!

— Это же зверь!

— Все женщины — звери…

Я подумал, опустил шест.

— Я рискну. Предлагаю ничью. Бой закончен на равных. Ни ты мне порезов не сумела, ни я тебе. Все поровну. Согласна?

В толпе озадаченно умолкли. Она сверлила меня ненавидящим взглядом.

— С чего вдруг?

— Я же сказал!

Она покачала головой:

— С чего вдруг такое… милосердие?

— Мы же дрались не до смерти, — напомнил я. — Так, побаловались.

— Дурак, — сказала она со змеиным шипением в голосе. — Я дралась, чтобы тебя убить. Ты мне отвратителен.

— А я в тебя влюблен, — ответил я. — Такой красивый яростный оскал!.. Такое перекошенное личико!.. Эх, нет зеркала, ты бы сама влюбилась в свое кривое отражение.

Она молча сунула кинжалы в ножны, смерила меня еще раз убийственным взглядом и, круто развернувшись, пошла на толпу. Кольцо мгновенно разомкнулось, с ее дороги спешили убраться так торопливо, что один упал и отбежал поспешно на четвереньках.

Я бросил шест одному из зевак, повернулся и пошел за ней под приветственные кличи.

В гостинице она стянула через голову рубашку и отбросила ее на спинку стула. Обнаженная до пояса, она не стала выглядеть менее женственной, ее тугие мышцы скрыты тонким слоем девичьего жира, и хотя почти незаметен, но с ним она просто сильно развитая милая молодая женщина, а вовсе не удалой боец.

Я присвистнул. Плечи и руки покрыты широкими кровоподтеками, одни совсем черные, другие багровые, это значит, что завтра заиграют всеми цветами радуги, постепенно переходя в нездоровую желтизну, она уходит последней.

— Теперь меня всю жизнь будет мучить совесть, — признался я. — Ты победила.

Она посмотрела с недоумением:

— В чем?

— Выдержала, — ответил я. — И показала, какая я в самом деле сволочь. Так бить женщину все-таки не по-мужски.

Она посмотрела внимательно:

— Да? А то, что ни одного кровоподтека на груди, на животе, на лице?

— Ты что? — ужаснулся я. — По сиськам? Да я лучше сам себя по голове вдарю!.. По животу тоже нельзя, а то вдруг родишь потом урода?.. А я хочу, чтоб дети мои были здоровыми и красивыми. По лицу так и вовсе… Хотя на женское в кровоподтеках любоваться можно тоже. Особенно если сам поставил. Гордость, знаешь ли… Уважение к самому себе. Да и другие уважать начнут, они ж все у жен под каблуками.

Она поморщилась:

— Ладно-ладно, не ерничай. Я, когда мы были в Магистратуре, настаивала, чтобы вернуться обратно, но мне велели сопровождать тебя, пока ты не закончишь здесь.

Она выглядит разозленной, я помолчал, давая время самому собраться с мыслями, а ей чуть остыть, сказал примирительно:

— Да, тебе подложили свинью по имени Ричард, но мне гораздо легче с тобой, чем с кем-то еще…

— Почему? — спросила она свирепо.

— Потому что ты, — сказал я, — красивая женщина, а красивым мы готовы подчиняться без всякого протеста в душе и ее отдаленных фибрах. Кроме того, ты отважная, смелая, храбрая, сильная, умелая, обученная, злая, решительная, коварная…

Она прервала:

— Стой, что-то тебя не туда поперло.

— Да, — согласился я, — это сердце начало воспевать тебе хвалу. Но я подумал и пошел тебе навстречу. Иди, отпускаю. Возвращайся на пост, я в магистратуре скажу, что в няньках не нуждаюсь.

Она буркнула:

— Я не нянька, а проводник.

— Обойдусь, — сказал я твердо. — Дорогу переходить не буду, если никто не переходит, по сторонам поглядывать стану. Так что все в порядке, возвращайся. Привет Энгилфиду.

Она помолчала, начала развязывать штаны. Я целомудренно отвернулся, за спиной слышалось тихое шипение, наконец раздался ее враждебный голос:

— Что с тобой?

— Любуюсь природой, — пояснил я. — Такая огромная луна… У нас почему-то поменьше.

— Да? — спросила она. — А может, ты такой стыдливый?

— Стыдливый? — перепросил я. — Нет, такого изысканного извращения за собой не замечал.

— Тогда чего отвернулся?

Я продолжал смотреть в окно, ответил после долгой паузы:

— Понимаешь… не хочу, чтобы меня мучили муки совести. Я так лупил по твоим булочкам, что сейчас сердце болит от сочувствия. Там черным-черно?