– И не вздумай вылить свой ночной кефир в раковину. Узнаю – убью! Раньше твоей тоски.

Трофим закрывает руками заплаканное лицо и улыбается. От накатившего вдруг теплого, благодарного чувства к этой смешной и отважной женщине. Самой лучшей на свете.

Оказавшись на улице, Маня хватается за телефон.

«Звонить Павлу и просить, чтобы он вернулся за мной? Нет, нехорошо. И не хочу я говорить с ним, объясняться. Нет у меня никаких больше сил. Приеду позже как нечаянная радость». Она вдруг принимает неожиданное решение: находит в списке контактов телефон врача и нажимает вызов. Абонент долго не отвечает. Наконец раздается глухой заспанный голос.

– Ой, Валерий Иосифович, простите, я вас разбудила. Вы ведь с дежурства, – тушуется Голубцова.

– Нет, ничего, а кто это?

– Это Голу… Это Седова! Только один вопрос – выписка Трофима Евгеньевича готова?

– Да, можете забрать ее хоть сегодня, если так уж торопитесь.

– Спасибо, огромное спасибо!

Маня смотрит на часы. Шесть вечера – как раз самое «больничное» время для посетителей. И Голубцова, стянув потуже на шее шарф, направляется к метро.

Сегодня эти казенные стены не кажутся ей безнадежно тоскливыми. Чистенько, светло и даже уютно: мягкие кожаные кресла в холле, огромный телевизор, живые цветы в вазончиках – вон какие свеженькие и умытые, не то что бух-столовская пальма, доживающая, похоже, последние дни.

Маня здоровается со знакомыми сестрами и нянечками, которые улыбаются ей по-родственному, и подходит к ординаторской. Но тут видит, что из ближайшей палаты выходит Роза. Маня кидается к ней.

– Тетя Розочка, и снова – здравствуйте!

Нянька вздрагивает, смотрит испуганно, поправляя марлевую повязку на лице.

– Я вот за выпиской. И… хорошо, что мы встретились, я бы хотела все-таки спросить у вас… – тараторит Маня.

– Ой, мне совершенно некогда, совершенно! Очень тяжелый больной и вообще, – машет рукой нянька.

– Послушайте, Роза, я хочу сказать вам откровенно: ваше поведение мне кажется не просто странным, а несколько… диким и неприличным. Мы знакомы с Павлом Ивановичем давно, дело у нас идет к свадьбе, и я очень счастлива, что этот человек…

И тут нянечка хватает Маню за руку:

– Так вы не расписаны с ним? Нет?!

– А при чем тут это? Живем мы вместе, и штамп в паспорте ничего не изменит.

Роза увлекает за собой Маню. Они вбегают в процедурную, слепящую чистотой и резким холодным светом.

Нянька сдергивает повязку с лица, смотрит на Маню затравленно. На щеках ее горят два диатезных пятна.

– Мария, вы чудная девушка, не связывайте жизнь с этим страшным человеком, не надо! – говорит она с мольбой и отворачивается.

– Господи, Роза, да что вы несете?!

Нянечка глухо произносит:

– Из-за этого Супина и его жены я лишилась работы медсестры в одной престижной клинике. И не только я. Впрочем, Ирину Вадимовну тоже можно считать жертвой…

– Подождите, Роза, я ничего не понимаю, какая Ирина Вадимовна, при чем тут клиника, Павел?

– Сядьте, я расскажу вам, – машет рукой нянька и сама усаживается на высокий белый стул. Маня присаживается на банкетку.

В дверь заглядывает сердитый больной с загипсованной рукой:

– А где пеленки-то чистые взять? Ничего тут у вас не найдешь!

– На посту! – в один голос отвечают Маня и Роза.

Загипсованный захлопывает дверь.

– Так вот, – вздыхает Роза. – Десять лет назад я работала в крупной клинике вместе с женой вашего Супина – онкологом Ириной Вадимовной. Она была молодым врачом, но уже со степенью. Кандидат наук, перспективный специалист и все такое. И красивая она очень была – просто куколка с золотыми кудрями.

Маня непроизвольно касается своей буйной шевелюры.

– И вот попадает к нам один больной. Супина его опекала особо, как близкого приятеля своего мужа. И муж этот, Супин, часто приходил, навещал, значит. Губки поджатые, глазищи из-под очков настороженные… Ну, навещал и навещал. А я капельницы ставила этому Рощину – ну, больному. И вот как-то Ирина Вадимовна приходит и сама с капельницей возится. Другой раз лекарство ставит. Ну, я значения не придала – хочет со знакомым сама колупаться, пожалуйста, мне забот меньше. А ему вдруг на вторую ночь после препаратов-то плохо стало. В кому он впал, да на третий день и скончался.

– Ну а при чем тут Павел?! – вскрикивает Маня.

Роза вздыхает и качает головой.

– Это уж потом открылось, когда жена Рощина бучу подняла. Дело замяли, меня и еще одну медсестру уволили вроде за халатность. А какая халатность?! Я вообще к пациенту не подходила в тот вечер! – пятна на щеках Розы расползаются.

– Словом, только слухи и догадки, но я ни минуты не сомневаюсь, что так оно все и было. Мешал им этот господин Рощин – Супину и его партнеру. Он его вроде по доброте душевной в клинику положил, а сам жену заставил убить больного.

– Что значит заставил? Да с чего вы это взяли?! – вскакивает Маня.

– Да уж с чего! Разговор слышала. Поздно уже было, народу никого. Я хотела выйти покурить на заднее крылечко, ну, дверь на лестницу приоткрыла и услышала, что там Ирина с мужем. Плакала она, кричала. А он ей рот зажимал и шипел что-то про измену, про то, что она хочет его бросить и ребенка увезти за границу. А за такое нужно платить.

– Платить?! – эхом отзывается Маня.

– Ну, мол, ты мне с проблемой помоги, а я тебя с любовником отпущу в Германию. И сына отдам. Я же говорю, страшный человек. Торговался с ней, будто речь о контракте каком выгодном шла.

– И что же? Она отравила Рощина? И уехала за границу безнаказанно?

– А никто ничего не доказал! Химиотерапия пациенту прописана была. Так и главврач ее отмазывал – никакого, мол, преступления. А сам сказал – убирайтесь-ка вы, Ирина Вадимовна, подобру-поздорову, раз элементарных вещей не понимаете, кому, что и как назначать. Ну, и меня с Зинкой, еще одной сестрой, уволил. Для острастки. Жена этого Рощина вроде угомонилась, смирилась, что сердце мужа не выдержало препаратов. Вот и все. Но глазищ я этих супинских – холодных, будто стальных, никогда не забуду. И торга с женой. А ведь он любил ее, не мог не любить! И тебя вот, добрячку, может, любит. Да что с той любви? Ненадежная она, гнилая. Все они, мужики, с гнильцой, ни одного я порядочного и верного не знаю, не-а.

Пятна сходят со щек няньки, которая обретает привычную уверенность и рассудительность.

– Ну, довольно, тетя Роза. Я поняла. Спасибо…

Маня поднимается, идет к двери, ничего не видя и не слыша, будто контуженная. Она машинально движется по коридору, заходит в ординаторскую, что-то говорит, смотрит на бумагу с печатью…