изо рта и склоняюсь над охреневшим Джоном. Уверен, я сейчас выгляжу, как Гнев Господень. По глазам его вижу. В них страх и трепет.

— Тогда сказал Царь слугам, — тихо и зловеще произношу я слова Евангелия, — связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю! Там будет плач и скрежет зубов! Ибо много званых, а мало избранных!

После этих моих слов его страх становится настоящим ужасом, диким, непреодолимым и разрывающим внутренности.

— Они замышляют что-то! — благим матом орёт Джон. — Я пока не знаю что, хотят подставу тебе устроить! Но я не знаю, какую! Мамой клянусь! Но я узнаю! Я обязательно узнаю. Послезавтра приедет ещё несколько человек! Я всё! Я всё тебе скажу, клянусь, Бро! Я клянусь, Бро! Клянусь!

Послезавтра, значит… Хорошо.

— Говори имена!

— Я не знаю! Но я узнаю! Мамой клянусь, я всё узнаю!!!

Я задумываюсь, пристально разглядывая эту дрянь. Что с ним делать — пустить в расход или поиграть, как кошка с мышкой? В принципе, уделать его я всегда успею, а пользу извлечь не помешает. Чувствую страшную злость, бешенство и беспомощность, понимая, что ничего сделать нельзя и Мурашка всё…

Есть, конечно, небольшая надежда, что она сохранится, но верю я в это дело слабо. Потому и вымещаю сейчас всю свою злобу на этом сраном шпиёне.

— Почему раньше не сказал? — спрашиваю я почти спокойно.

— Я хотел сказать, когда всё выясню, — трясётся Джон.

— Ладно, — говорю я. — Поднимите его.

Его ставят на ноги, но он едва может стоять, поджилки трясутся и губы трясутся, и вообще, спасибо, что он хотя бы не наделал под себя.

— Ладно, брат, прости, — сухо, почти по-деловому говорю я и, притянув его к себе, обнимаю и хлопаю по спине. — Прости меня, дорогой, нельзя иначе было, понимаешь? На войне, как на войне. Мы же тут не в игрушки играем. А я ведь тебе верить должен, да? Без доверия в нашем деле никак нельзя. Ну, всё-всё, да ладно, не хнычь, в натуре. Всё, всё уже позади. Давай говори, как найти твоих Мамуку, Георгия и Давида и поедем домой, да? Да всё, всё. Очнись ты, всё позади уже.

— Нет… ты скажи, — мямлит он, — ты меня реально шлёпнуть хотел?

— Нет, конечно. Но если бы не поверил, тогда да. Лично бы глотку перерезал. Но я же поверил. Я всегда вижу, когда человек врёт, а когда правду говорит. Ну, в смысле в экстремальных условиях, понимаешь? Когда между зубов ствол торчит мало кто будет жопой крутить, да? Ну, всё, всё, не плачь только. Давай, говори, где они тусуются и поедем домой. Да успокойся ты, верю я тебе, видишь? К сердцу прижимаю…

— Леонид Юрьевич, в нашем чемоданчике ведь есть какая-то мелочёвка на генерального прокурора Рекункова? — спрашиваю я, присаживаясь за приставной стол в кабинете Злобина.

В последнее время его знаменитая улыбка выглядит немного полинялой и потерявшей блеск и лоск, но Де Ниро он по-прежнему напоминает.

— Есть? — улыбается он. — Не знаю, это ты скажи. Ты же был смотрителем чемодана.

— Ну, я же и говорю, есть кое-что. Есть. Только не помню, что именно.

— Вот ты со мной поступаешь, как с посторонним, а я о тебе забочусь, между прочим, — качает он головой.

— Леонид Юрьевич, ну с каким посторонним? Вы мне, как отец родной! Я же говорил уже, всё из любви к вам делаю.

— Так сказать каждый может, но мы привыкли по делам судить, Егор, по делам.

— Ну так и нет ни одного дела, которое было бы направлено против ваших интересов. С моей стороны то есть.

— Ладно-ладно, — отмахивается он, — что мы, беспамятные маразматики, чтобы одно и то же по кругу сотни раз гонять? Поговорили и будет. Ты меня услышал, я тебя. Разве этого недостаточно, чтобы понять точку зрения друг друга?

— Хотелось бы не только понять, но и убедить в своей правоте, а то возникает ощущение, будто вы в чём-то мне не верите.

— Да ладно-ладно, верю. Ты мне, я тебе. Знаешь советскую формулу успеха? Это она и есть.

Блин, постоянно будет мне теперь нервы трепать со своим доверием-недоверием и дружбой-недружбой…

— Так что, Леонид Юрьевич, посмо́трите, чем прокурора прижать генерального? Черненко этот разошёлся в конец. Только что его нахлобучили с судьёй и сынком-домогателем, да и с собственными грешками юности. Партийный ловелас, бабник из ЦК, понимаешь ли… Но он не уймётся никак. Что за человек такой? Но, помимо вреда, что он нам приносит, здесь ещё и общественно-политический аспект присутствует. Люди же смотрят, как мы себя поведём. Если свои позиции сохраним и ещё дадим Устинычу по шапке, будем королями и пупами земли, а если уступим и прогнёмся, придётся идти нахрен и заниматься мелкими, практически бесплатными делишками и мышиной вознёй. Согласны?

— Идти нахрен? — со смешком уточняет Злобин и тут же начинает мотать головой. — Нет, идти нахрен я не согласен, ни при каком раскладе и ни при какой власти — ни при коммунистах, ни при буржуях.

— Вот, и хорошо, — констатирую я.

— Ну, — усмехается Злобин, — раз хорошо, пойдём тогда к шефу.

— Пойдёмте, но вы покрутите этого мощного старика и отца русской демократии. Хорошо бы на него хоть парочку каких-нибудь собак повесить…

Мы выходим из Злобинского кабинета и двигаем к главному кагэбэшнику всея Руси.

— Юрий Владимирович, у меня есть очень конкретное предложение, — говорю я. — Пока законодательная база будет корректироваться, ждать видимо долго придётся. И вы только в конце следующего года сможете заняться этим делом на практике. Разработка проекта, экспертиза спецов, комментарии научного сообщества и действующих юристов, отзывы верховного совета и совета министров — всё это дело очень небыстрое.

— Верно понимаешь, — кивает Андропов с непроницаемым лицом.

— Небыстрое и совершенно неконфиденциальное. То есть, за это время о готовящихся изменениях будут знать абсолютно все — от космонавта до дворника.

— А ты что же, такие серьёзные изменения предлагаешь наскоро принять и без публичного обсуждения?

— Я честно говоря, не припоминаю, когда это у нас бывали публичные обсуждения законов?

— Так, ты давай, на советскую власть поклёпы не наводи, понятно?

— Да, я и не навожу, я же всем