Там-то, у чугунной ограды сей лучшейзаволжской hotellerie толпился народ, что-то там шумели, толкались и виднелисьдаже полицейские фуражки. Происходило некое явное безобразие, причем внепосредственной близости от обиталищ духовной и светской власти, чего МатвейБенционович как лицо облеченное оставить без внимания не мог. По правде говоря,он вообще испытывал слабость к положениям, в которых мог проявить себя сначальственной стороны.

— Посидите-ка, сестрица, — сказал он важноПелагии, кучеру велел остановиться и пошел разбираться.

Солидного чиновника беспрепятственнопропустили в самый центр скопища, и оказалось, что все глазеют на восточногочеловека, бубенцовского абрека.

Черкес был мертвецки пьян и исполнял сам ссобой какой-то безумный танец, время от времени гортанно вскрикивая, а больше,впрочем, беззвучно. Топтался на месте, мелко переступая большими ступнями впотрепанных чувяках, по временам преловко вскакивал на цыпочки и описывал надбритой своей головой сияющие круги чудовищной величины кинжалом. Сразу быловидно, что он этак выплясывает очень давно и предаваться сему занятию намеренеще долго.

— Эт-то еще что? — нахмурясь, спросилБердичевский околоточного.

— Так что сами видите, ваше высокоблагородие.Скоро час как куражится без малейшего передыху. А перед тем в трактире«Зеркальном» зеркала бил и половых ногами топтал, ранее побывал в кабаке«Самсон», где тоже дебоширил, но и туда прибыл уже сильно пьяный.

— Почему не пресекли?

— Пробовали, ваше высокоблагородие. Но онгородовому Карасюку вон всю харю расквасил, а меня чуть тесаком своим незарубил.

— Пристрелить его надо, — зло сказалполицейский, закрывавший лицо окровавленным платком, — надо думать, тот самыйКарасюк. — Ничего боле не остается, пока он не порешил кого-нибудь.

— Я те пристрелю! — цыкнул на негооколоточный. — Это же самого Владимира Львовича Бубенцова человек.

— А вы-то куда смотрите? — обернулсяБердичевский к Тихону Иеремеевичу Спасенному, жавшемуся здесь же, в первыхрядах толпы. Уведите отсюда вашего дикаря.

— Уж я за ним с ночи хожу-с, — жалобнопроизнес Спасенный. — Не пей, говорю, не пей. Да он разве послушает. Нельзя емувина, совсем нельзя. Нерусский человек, что с него возьмешь. Или вовсе в рот неберет, или выдует полведра и после звереет. Подпоил его какой-то лихой человек.Теперь пока не рухнет, плясать будет.

Матвей Бенционович, чувствуя, что на негообращены взгляды всей толпы, произнес с непререкаемой авторитетностью:

— Не положено. Это вам не что-нибудь, аХрамовая площадь. Скоро владыка приедет проповедь говорить. Убрать немедленно!

Из толпы крикнули (вот они, плодыдостоинства-то):

— Умный какой. Поди-ка сам убери, если такойсмелый! И понял тут Матвей Бенционович, что угодил в ловушку, собственноручноим же и изготовленную. Дернуло же его останавливать коляску! А отступать былонекуда.

И от околоточного с побитым городовым тожесикурсу ждать не приходилось.

Поиграв желваками для большей храбрости,Бердичевский сделал шаг, другой и приблизился к страшному танцору. Тот вдругвзял и запел какую-то дикую, но по-своему мелодичную песню, и быстро-быстрозамахал клинком.

— Немедленно прекратить! — что было силгаркнул Матвей Бенционович.

Черкес только повел в его сторону багровым отхмеля глазом.

— Я тебе говорю!

Бердичевский шагнул вперед еще, потом еще.

— Ишь, бедовый, — сказали сзади в толпе.

Непонятно про кого — про Черкеса или протоварища прокурора, но Матвей Бенционович принял на свой счет и нескольковоодушевился. Он протянул руку, чтобы схватить горца за рукав, и вдруг —вшшить! — у самых пальцев Бердичевского сверкнула стальная дуга, а с сюртучногообшлага отлетели две чисто срезанные гербовые пуговицы.

Матвей Бенционович с невольным криком отскочилв сторону и, разъярившись от такой потери лица, крикнул околоточному:

— Живо за Бубенцовым! Если не усмирит своегоабрека, приказываю стрелять ему в ноги!

— Владимир Львович спят еще и будить невелели, — объяснил Спасенный.

— Вот, жду десять минут по часам. —Бердичевский сердито помахал серебряной луковицей. — И велю палить!

Тихон Иеремеевич засеменил по направлению кфлигелю, а на площади установилось заинтересованное молчание.

Черкес, как заведенный, все продолжал свой нина что не похожий танец. Бердичевский стоял с часами в руках, чувствуя себяпреглупо. Карасюк с видимым удовольствием всовывал в револьвер патроны.

Когда до истечения срока ультиматумаоставалась минута, околоточный нервно сказал:

— Ваше высокоблагородие, засвидетельствуйте,что я никакого касательства…

— Идет! Идет! — зашумели в толпе.

Из ворот гостиницы неспешно вышел ВладимирЛьвович — в шелковом халате и турецкой шапке с кисточкой. Перед нимрасступились. Он остановился, упер руки в бока и некоторое время просто смотрелна своего ополоумевшего янычара. Потом зевнул и тихонько двинулся прямо нанего. Кто-то из баб ахнул. Черкес вроде бы не смотрел на своего господина, но вто же время, продолжая пританцовывать, понемногу пятился к стене гостиницы.Бубенцов двигался всё так же лениво, не произнося ни единого слова, до тех пор,пока Черкес не уперся в самую стену и замер на месте. Взгляд у него былсовершенно остановившийся, будто мертвый.

— Наплясался, дурак? — сказал Владимир Львовичв наступившей тишине.

— Идем, проспись.

После этих слов инспектор повернулся и необорачиваясь пошел назад к флигелю. Мурад послушно шагал за ним, сбоку мелкопереступал Спасенный.

Все молча провожали живописную троицувзглядом.

Какой-то дьячок, перекрестившись, басомсказал:

— Даде им власть над дусех нечистых.

Перекрестилась и Пелагия, которая, как нам ужеизвестно, никогда не сотворяла крестного знамения всуе.

* * *

У входа в квартиру, которую до недавнеговремени занимал бедный Аркадий Сергеевич, тоже стояло плотное кольцо любопытствующих,и у крыльца грозно пучил глаза полицейский урядник. Перед тем как войти.Пелагия перекрестилась еще раз, и опять не без причины.