Теодора использует социальные сети тактично: эстетично и часто, не раскрывая о себе много нового. Ее друзья, напротив, используют свои аккаунты в социальных сетях примерно так же, как викторианцы использовали дневники и письма — как средство, в которое можно излить все свои мысли и эмоции.

А Серафина Розенталь — Роза Спиркреста — менее получаса назад разместила GRWM.

В нем она сняла, как делает макияж и выбирает наряд, и хотя мой телефон был выключен, и я не слышал, что она говорит, ее подпись гласила: "Приготовься со мной: девчачье путешествие в Британию".

Я подумываю спросить Эвана, не хочет ли он поехать со мной в Лондон, ведь с ним всегда весело, но он стал серьезнее относиться к английскому языку с тех пор, как Софи Саттон начала его учить, и я не хочу отвлекать его. Поэтому я заказываю частное такси и отправляюсь в Лондон, имея в качестве компании только собрание сочинений Дэвида Хьюма.

Я немного нервничаю — гораздо больше, чем обычно в любых обстоятельствах, — но, к счастью для меня, стиль письма Дэвида Хьюма, основанный на потоке сознания, достаточно плотный, чтобы потребовать всего моего внимания, и вскоре я теряю себя в его словах.

К тому времени, когда такси останавливается, я все еще нахожусь на том же участке, на котором был в начале путешествия, но я выделил одну цитату, которая осталась со мной.

— Мы говорим не строго и не философски, когда говорим о борьбе страсти и разума. Разум есть и должен быть только рабом страстей.

Это высказывание идет вразрез с тем, во что я всегда верил: весь смысл разума в том, что он призван управлять низменными сторонами нашего разума — эмоциями. Я не уверен, что согласен с утверждением Хьюма, что у разума нет другой цели, кроме как "служить и подчиняться" нашим страстям, а не наоборот, но это дает мне много поводов для размышлений, пока я благодарю таксиста и направляюсь в галерею.

Оказавшись внутри, я замираю. Надо мной белая клетка стеклянного купола, который разделяет льдисто-голубое небо на квадраты, похожие на бледные сапфиры, вправленные в решетку из костей.

Я смотрю в небо и глубоко дышу, стараясь держать себя в руках. У меня возникает искушение открыть телефон и выяснить местонахождение Теодоры, проверив регулярные и многочисленные обновления истории, которые, несомненно, публикует Роза, но я понимаю, что мне это не нужно. Я пробираюсь по галерее, камера за камерой, и разглядываю картины, ища в каждой из них Теодору.

Не саму Теодору, а интерес Теодоры, ее внимание. Что могло бы привлечь ее взгляд?

Угрюмые, мерцающие картины Тернера, изображающие природу, яркое солнце, проглядывающее сквозь облака, как сквозь рваную вуаль. Длинноволосые, неулыбчивые женщины с картин Россетти — изображение женственности, не смягченной для мужского потребления. Падший Икар Дрейпера, с его коричневой кожей и трагическим веером крыльев.

Я замечаю Теодору раньше, чем какую-либо картину.

Мой взгляд падает на нее, как на произведение искусства. Она стоит прямо, как стрела, прижимая что-то к груди. На ней короткое кремовое платье и огромный жемчужно-серый кардиган.

Совершенно одна, она стоит лицом к лицу с Офелией Милле.

В тот момент, когда я замечаю ее, я остро осознаю, что теперь я наблюдаю за ней, делая ее центром своего внимания. Это выглядит как вторжение, и я понимаю, что у меня нет другого выбора, кроме как дать о себе знать.

Я встаю рядом с ней, плечом к плечу, так близко, как только могу подойти к ней, не создавая никакого контакта между ее телом и моим.

— Привет, Тео.

Она не смотрит на меня. Я улавливаю едва заметный намек на то, что ее поза стала жестче, она крепче обхватила руками то, что прижимает к груди — учебник, карту галереи и планшет в футляре цвета кафе-а-лаит.

— Привет, Зак. — На мгновение она замолкает, ее взгляд по-прежнему прикован к Офелии. Затем она добавляет: — Почему они всегда должны умирать за мужчин?

— Кто? Женщины Шекспира? Они не умирают.

— Не все, но те, кто умирает. Офелия. Дездемона. Джульетта. Почему они должны умирать? Почему мужчины должны носить своих мертвых женщин как аксессуары к своим трагедиям?

— Может быть, это не аксессуары. Может, они и есть настоящая трагедия — отражение невинных, которых засасывает в водоворот злых, несовершенных людей и которые при этом страдают.

— Может быть. — Теодора вздохнула. — Наверное, изучая литературу все эти годы, я немного устала от женщин-жертв, женщин-самоубийц, задушенных жен, истерии и эротомании.

Я на мгновение замолкаю, вникая в ее слова. Часть из них я принимаю за чистую монету. Женщинам приходится нелегко в литературе — искусство подражает жизни и, возможно, немного наоборот. Пробираться сквозь канон классической литературы, как мы это делали последние несколько лет, означает почти постоянное шествие страдающих или подвергающихся жестокому обращению женщин, время от времени прерываемое Джейн Эйр или Лиззи Беннет, но и тогда не без своей доли боли.

Но я не думаю, что Теодора говорит только о литературе.

Внутри Теодоры живет печаль, которая появилась, когда я впервые увидел ее, неподвижно сидящую в своем синем войлочном кресле, печаль, которая, кажется, облегает ее, как тяжелая мантия, и тянется за ней, куда бы она ни пошла.

Печаль, которую я хотел бы сорвать с нее — если бы только она была осязаема для меня.

Я не знаю, что сказать, и не уверен, что Теодора хочет, чтобы я что-то сказал. Я колеблюсь, а потом спрашиваю. — Как дела, Теодора?

Она наконец смотрит на меня, на ее лице появляется кривая улыбка. В ней есть какая-то хрупкость, словно фарфор, настолько хрупкий, что почти полупрозрачный. Она выглядит так, будто от одной лишь ласки по ней может пробежать трещина. Ее глаза холодны, не холодны, как далекий ледник, а холодны, как хрупкий иней.

— Я устала, — отвечает она. — Я так устала. И я понятия не имею, что буду писать для задания мистера Эмброуза по красоте.

Я хмурюсь. Теодора до сих пор преуспевала в программе. Она не пропустила ни одного задания, а мистер Эмброуз осыпал похвалами каждую ее работу.

На уроках литературы ей наконец-то удалось немного опередить меня: ее сочинения всегда получали более высокие оценки, чем мои. Насколько я понимаю, она процветает в академическом плане.

Услышав, что она зашла в тупик, я не испытываю удовлетворения, словно вижу, как мой соперник спотыкается в гонке. Я чувствую себя опустошенным, как если бы узнал, что враг, с которым ты с нетерпением ждал дуэли, заболел.