– Знаю, – согласился Кромвель, но, судя по веселому тону, ни капельки мне не верил. И действительно, если раньше Кромвель Дин вызывал во мне лишь стойкую неприязнь, то теперь начинал столь же сильно нравиться. Нет, неправда: он уже мне нравился.

И это меня ужасало.

Кромвель вырулил на дорогу, которая вела к городскому музею, и вскоре остановился на почти пустой парковке. Я озадаченно посмотрела на него и заметила:

– Думаю, музей закрыт.

Кромвель вышел из машины, открыл мне дверь и протянул руку.

– Выходи.

Я оперлась на его широкую ладонь, отчаянно надеясь, что моя собственная не дрожит. Я ждала, что, после того как я выйду из машины, он отпустит мою руку, и ошиблась. Крепко держа меня за руку, он повел меня ко входу в музей. Я изо всех сил пыталась поспевать за ним, но не смогла. Кромвель остановился.

– Все в порядке? Ты хромаешь.

– Подвернула лодыжку, – пояснила я, чувствуя, как эта ложь обжигает мне язык.

– Идти сможешь?

Правда заключалась в том, что переставлять ноги становилось все труднее и труднее, но отступить я никак не могла.

Я твердо решила бороться.

– Идти могу, только медленно.

Кромвель медленно шагал рядом со мной.

– Может, все же намекнешь, что мы делаем в музее в столь поздний час? – Я потянула юношу за руку. – Ты ведь не собираешься туда вломиться, правда?

На левой щеке Кромвеля вновь обозначилась ямочка, и при виде этого зрелища мое сердце на миг сладко замерло.

– Ты из-за татуировок считаешь меня таким бандитом, да? – поинтересовался Кромвель.

Я едва сдержала смех.

– Нет, вообще-то из-за пирсинга.

Кромвель приоткрыл рот и показал мне язык, так что колечко блеснуло между зубами. Я разом покраснела, некстати вспомнив, как мы целовались и мой собственный язык касался этого колечка. Правда, тогда поцелуй длился недолго, и я не успела в полной мере прочувствовать, каково это.

Мне вообще нельзя было такого допускать.

– Не волнуйся, Сандра Ди[2], мне разрешили здесь находиться.

Очевидно, охранник нас ждал, потому что без вопросов пропустил внутрь и даже подсказал:

– Второй этаж.

– На этой неделе я уже тут побывал, – сказал Кромвель.

Он направился было к лестнице, но потом быстро оглянулся на меня и пошел в другую сторону, к лифту. Я растаяла. Самую малость.

Когда двери лифта закрылись, Кромвель встал почти вплотную ко мне.

– Так и не намекнешь? – спросила я, когда его близость и затянувшееся молчание окончательно меня смутили.

– Терпение, Фаррадей.

Мы вышли из лифта и остановились перед закрытыми дверями. Кромвель провел ладонью по волосам.

– Ты говорила, что хочешь понять, каково это.

Он открыл дверь и, взяв меня за руку, провел в темную комнату. Кажется, мы остановились в центре помещения, после чего Кромвель выпустил меня и отошел куда-то в сторону. Я прищурилась, пытаясь разглядеть, что он делает, но ничего не увидела.

Затем заиграл «Реквием» Ре минор Моцарта – наверное, где-то в стенах были встроены динамики. Я улыбнулась.

А потом я изумленно ахнула, потому что на черных стенах вдруг начали танцевать цветные линии. Красные и розовые, синие и зеленые. Я стояла совершенно очарованная и наблюдала, как с каждой новой нотой на стенах вспыхивает новый цвет. Линии превращались в треугольники, круги, квадраты. Я слушала музыку и любовалась вспыхивающими на стенах рисунками.

Так вот что такое синестезия. Какое удивительное зрелище. Кромвель привез меня сюда, чтобы показать, что видит, слушая музыку. Когда отрывок закончился, все цвета исчезли, и стены снова утонули во мраке. Кромвель подошел ко мне. Я смотрела на него во все глаза, меня переполняло благоговение.

– Кромвель, – проговорила я, и по стене пробежала ярко-желтая линия. Я зажала рот рукой, потом рассмеялась, и на стене снова вспыхнула яркая линия.

Кромвель притащил в центр комнаты пару кресел-мешков, поставил рядышком и предложил:

– Садись.

По стене пробежала бледно-синяя вспышка. Я присела, радуясь такой заботе, и стала смотреть в потолок – он был непроглядно-черный. Потом я повернулась к Кромвелю и обнаружила, что он совсем близко и пристально смотрит на меня. Наши руки почти соприкасались.

– Вот как ты смотришь на мир, да?

Юноша взглянул на цветные линии, порожденные нашими голосами.

– В общем и целом – да. – Он посмотрел на синий цвет, появившийся, когда он говорил. – Только эти цвета созданы на основе восприятия какого-то другого синестетика. Мои цвета другие. – Он постучал себя пальцем по уху. – Я слышу «Реквием» по-другому, вижу его в других красках.

Я склонила голову набок:

– Значит, все синестетики видят цвета по-разному?

– Угу.

Кромвель прилег на кресло-мешок. Наверное, их именно для этого сюда и принесли – чтобы посетители могли лежать на спине и наблюдать за цветами, порожденными музыкой. Полноценное чувственное восприятие. Я покосилась на парня – тот следил за исчезающими цветными линиями. Вот как он живет. Для него это в порядке вещей.

– Помнится, ты говорил, что не просто видишь цвета при звуках музыки…

Я умолкла, не закончив предложение.

Кромвель заложил руки за голову и слегка повернул ее, чтобы видеть меня.

– Не просто. – Казалось, он глубоко задумался. – Еще я чувствую вкус музыки. Ощущения не очень сильные, но некоторые ноты имеют свой вкус. Сладкий или горький. Кислый. Металлический. – Он положил руку на грудь. – Музыка… заставляет меня чувствовать себя по-разному. Определенная музыка обостряет эмоции. – На последней фразе его голос дрогнул, и я поняла, что Кромвель чего-то недоговаривает.

Интересно, какая музыка вызывает у него наиболее сильные эмоции? Классическая? Возможно, эмоции становятся настолько сильными, что он не может с ними справиться, а может, классическая музыка вызывает у него в памяти болезненные воспоминания. Неужели от них он пытался убежать?

Кромвель повернул голову и посмотрел на меня. От его пристального взгляда у меня перехватило дыхание. Едва я открыла рот, чтобы спросить, о чем юноша думает, как он сказал:

– Спой.

– Что? – Мое сердце снова сбилось с ритма.

– Спой. – Кромвель указал на потолок, на черные стены, на маленькие микрофоны, установленные в углублениях на потолке. – Ту песню, которую пела в кофейне.