— Ты говоришь о зачатии ребенка, госпожа? — тихо спросила Анна.

— Да. — Евпраксия повернулась к ней. — А ты знаешь, от чего бывают дети? Тебе говорили об этом в монастыре?

— Меня приучили к мысли, что зачатие детей связано с постыдной тайной…

— Жаль, что об основе жизни тебе рассказали так плохо, — вздохнула Евпраксия. — Любовь мужчины и женщины не постыдна. Дай Бог, чтобы ты ее познала.

— А ты, госпожа… ты любила когда-нибудь? — осторожно спросила Анна. Она помнила слова Евпраксии о церковном суде, и ей по-прежнему хотелось узнать, как вышло, что императрице пришлось обвинять собственного мужа.

Евпраксия посмотрела на девушку долгим, задумчивым взглядом, а потом стала медленно говорить:

— Аннушка, я поведаю тебе то, о чем до сих пор рассказывала только священникам да своей сестре Анне. Может, моя повесть и не для ушей неопытной девушки, но лучше заранее знать о жестокостях мира, чтобы научиться противостоять злу. Никто не защитит тебя в этой жизни лучше, чем твой собственный разум и знания. В свое время я была брошена в мир, как слепой котенок — в воду… Мне было четырнадцать лет, когда меня увезли в Германию, чтобы выдать замуж за маркграфа фон Штаде — развратного и жестокого урода. Благодарение Богу, мне удалось избежать его грязной постели. Я оказалась в Кведлинбургском монастыре, а маркграф вскоре умер. Лет через пять меня увидел император Генрих… Сейчас я думаю, что то был несчастнейший день моей жизни, а тогда я гордилась, что покорила могущественного властителя империи. Он был вдовец, намного старше меня, но это казалось незаметным в свете его величия. Я не знала, что такое любовь, но надеялась полюбить, воспитать в себе это чувство. Не получилось… Прошло совсем немного времени — и ничего, кроме ужаса и омерзения, я уже не чувствовала к этому человеку… Я была молода, красива, чиста душой и телом, а кем я стала теперь? Наверное, ты слышала, как многие благочестивые люди называют меня великой грешницей, сплетники болтают обо мне на торжищах, а скоморохи сочиняют непристойные песенки.

— Но это все клевета! — с горячностью возразила Анна.

— Нет, дитя, назвать меня грешницей — не клевета. Но люди не знают всей правды. Если бы здесь, на Руси, обо мне узнали все, — кто-то пожалел бы меня, а кто-то б еще больше ужаснулся… У меня есть только одно оправдание: я грешила не по собственной воле. К богомерзким грехам меня принуждал сам император со своей гнусной свитой. То, что творили они во дворцах и под сводами церкви, здесь, на Руси, не увидишь даже на самых разнузданных скоморошьих или русалочьих игрищах.

— В церкви? В божьем храме?.. — недоумевая, спросила Анна. — Но разве император был язычником?

— Нет, хуже. Язычники не ведают, что творят. А Генрих и его придворные хорошо знали, что совершают святотатство. Но они молились не Богу, а сатане.

— Неужели такое бывает?.. — вскрикнула Анна.

— А что же ты думала, милая? Раз есть свет, то есть и тьма. Есть люди, служащие Богу, а есть — дьяволу.

— Да как же Бог допускает такое?..

— А Бог не может за нас решать, что нам выбрать. Люди сами должны выбирать… Генрих и его придворные не признавали над собой власти церкви и Римского Папы. У них были свои священники, которые совершали кощунственные обряды на голых телах знатных дам. Родовитые немки и бургундки не считали черные мессы чем-то ужасным. Им было весело на ночных оргиях. Но я — я была другой. На Руси меня приучили чтить Божьи заповеди и бояться греха. Императора раздражало мое благочестие. Ему уже было мало, чтоб я просто присутствовала на сатанинских обеднях. Он решил, что дошла очередь и до меня отдать свое тело на поругание…

Анна слушала, широко открыв глаза и не шевелясь. От ужаса у нее пошел мороз по коже.

— Я была одинока, беспомощна в императорском дворце, — продолжала Евпраксия. — Генрих удалил и тех немногих слуг, которые приехали со мной из Киева. Если бы там, на чужбине, я имела хотя бы малую долю того тепла, которым обычно окружали на Руси иноземных принцесс, даже изгнанниц! Например, англосаксонская принцесса Гита — дочь короля Гаральда, убитого под Гастингсом, долго скиталась по разным странам, пока не попала в Киев, где стала женой Владимира Мономаха и нашла свою вторую родину. А я… я не нашла ничего, кроме позора и ужаса… На Руси никому бы и в голову не пришло, что киевская княжна стала заложницей могущественной сатанинской секты. Отец, занятый державными хлопотами, забыл обо мне. Да и можно ли его за это упрекать? Ведь одна из христианских заповедей гласит, что жена должна следовать за мужем. И вот я следовала… нет, не следовала, Генрих силой тащил меня на свои черные мессы, и я становилась их невольной участницей. И этот мой грех не искупить никакими молитвами, никаким покаянием…

— Но у тебя же не было выбора, госпожа! — воскликнула глубоко взволнованная Анна.

— Выбор всегда есть, — печально возразила Евпраксия. — Самоубийство — тоже грех, но если бы у меня хватило сил его совершить, я уберегла бы свою душу от более тяжких грехов. Но я, слабое создание, хотела жить… Единственное, что я смогла сделать в том аду, — это найти честного священника и покаяться ему. Но о моей исповеди узнал император. Рассвирепев, что я предаю огласке его грехи, он заточил меня в башню, и там я провела больше двух лет. Мне помогла бежать герцогиня Тосканская Матильда — союзница папы Урбана. Генрих давно боролся с римской курией и хотел, чтобы папа зависел от него так же, как константинопольский патриарх зависит от василевса. Недаром же германские короли присвоили себе титул римских императоров. В свое время папа Григорий VII с этим боролся и даже заставил Генриха каяться, стоять на снегу босым и с непокрытой головой перед папским замком Каносса. Ради сохранения власти Генрих пошел на такое унижение, но всегда оставался ярым врагом папства. И вот уже папа Урбан II, желая осудить императора, собрал в Пьяченце собор, на который съехались епископы из разных стран. В их присутствии я должна была изобличить нечестивца. Вначале мне было страшно, голос дрожал, колени подгибались. Но потом не знаю откуда взялись силы — может быть, Господь меня вдохновил, — мой голос окреп и громко зазвучал под сводами собора, речь стала складной и убедительной, словно кто-то другой, кто-то свыше говорил моими устами. Позже Катарина Фортини — дама, с которой мы подружились при дворе Матильды, — рассказала, что я напоминала в те минуты богиню мщения: бледная, с горящими глазами, с голосом, от которого шел мороз по коже. Это был первый случай на церковном соборе, когда женщина выступала свидетелем обвинения. Я отомстила Генриху за свою поруганную, изломанную жизнь. Но отомстила и себе, признав публично свой позор и унижение…

Евпраксия замолчала, склонив голову на стиснутые руки. Потрясенная слушательница не сводила с нее глаз. Наконец, снова найдя в себе силы говорить, императрица подняла свое изможденное, но все еще прекрасное лицо.

— Папа Урбан отпустил мне мои невольные грехи, и через несколько месяцев я уехала из Италии в Венгрию, а оттуда на Русь. Мирская жизнь была уже не для меня, я ушла в монастырь. Это была маленькая, одинокая обитель под Черниговом. Именно тогда по Киеву поползли слухи, что великая грешница Евпраксия умерла. Я вернулась в Киев лишь незадолго до смерти моей сестры Анны Всеволодовны и вот живу в Андреевском монастыре почти год. Жизнь моя уже на излете, ибо здоровье подорвано долгими муками. И сейчас я хочу лишь одного — успеть помочь тем чистым душам, которые только начинают жить. У меня нет своих детей, но для тебя, Аннушка, я сделаю все, что сделала бы для собственной дочери.