Сарториус. – Однако живой ты или неживой можно установить лишь одним способом: убив тебя. Если ты умрешь, значит, ты был живым. Если же ты не умрешь, значит, ты живым не был.

– Я против такого способа, – возразил Альбертин. – В конце концов, лично для меня это не имеет значения. Бог разберется, жив я или нет, когда придет срок.

– Весьма умно, но для наших целей бесполезно, – сказал Сарториус.

– Каковы, в таком случае, ваши цели? – спросил Альбертин.

– Это самый главный вопрос, и ты наконец-то его задал, – сказал Сарториус.

Тут брат Эберхардус, огромного роста сухопарый человек с длинной бородой, похожий на Иоанна Крестителя в пустыне, заговорил гулким басом:

– Мы намерены установить связь с адом. Вот какова наша самая важная цель.

Альбертин поперхнулся. Тут вошел Герретье и принес кусок хлеба, на котором лежал кусок отварной рыбы.

Но сколько ни пытался он передать эту рыбу Альбертину, незримая стена его не пускала: Альбертин был полностью отрезан от внешнего мира.

Тут Сарториус разозлился, вскочил и ногой стер линии с пола. Тотчас Альбертин почувствовал, как тугой воздух, доселе сжимавший его грудь и легкие, расступился, дышать стало проще, плечи расправились. Он вскочил на ноги и вышел на волю. В полумраке он не сразу разглядел низенький стульчик с кривыми ножками, наскочил на него, больно ударившись голенью, вскрикнул, потер голень, уселся на стульчик, взял кусок хлеба с рыбой и вгрызся в него зубами. И снова установилась тишина, нарушаемая лишь чавканьем, а затем и бульканьем, когда Альбертин потянулся к кувшину.

Покончив с трапезой и вытерев руки об одежду, он с ненавистью уставился на брата Сарториуса.

– Это ведь твой голос я постоянно слышал у себя в голове?

– Так ты меня слышал? – восхитился брат Сарториус. – Значит, мы не напрасно взывали?

– Не знаю уж, что вы делали и зачем приколотили к стене кошку, но житья от вас не было никакого… «Приди, приди… Именем Навуходоносора заклинаю тебя, приди…» – передразнил Альбертин.

– Ну так ты же и пришел, – заметил брат Сарториус.

– Кстати, а как я пришел? – поинтересовался Альбертин.

Брат Эберхардус откашлялся и произнес:

– Ты появился внутри этого круга. Сначала мы долго взывали к тебе, как ты правильно заметил. Мы использовали заклятия из нескольких запретных книг, и это было нелегко, потому что буквы в них постоянно перемещались, так что читать заклинания…

Альбертин показал свои ладони, на которые налипли буквы.

– Несчастные буквы бежали из ваших богомерзких книг и искали у меня убежища! – сказал он. – Вот почему их оказалось больше, чем было изначально, и они даже подрались прямо на страницах, отвоевывая для себя местечко. И вы еще называете себя учеными монахами? И вы еще смеете прикасаться к книге и вписывать в нее буквы? Ведь каждый алфавит, да будет вам известно, представляет собой Божий мир, и некоторые буквы в нем распяты, подобно Господу Иисусу, и заключают в себе наше спасение. Поэтому подобное использование букв само по себе является злейшим святотатством!

Брат Герретье потянулся к ладоням Альбертина, чтобы отлепить от них буквы, но Альбертин сжал руки в кулаки.

– Ну уж нет! Не видать вам бедных буковок! – выкрикнул он. – Я возьму их под свою защиту.

3

В год, когда герцог Нассау-Бреденский получил графство на юге Франции, вот какое событие сотрясло город Антверпен.

Знатный рыцарь Фулхерт ван дер Хейден, незадолго до этого потерявший горячо любимую жену, заперся у себя в доме, занавесил окна, и без того пропускавшие мало света, выгнал почти всю прислугу, оставив лишь стряпуху, двух поварят, четырех служанок на все про все, одного конюха, двух привратников и пятерых стражников, что само по себе было проявлением величайшей аскезы с его стороны. На празднества, устраиваемые герцогом, приезжал весь в черном, и когда пил, то выглядел мрачнее тучи и с каким-то благородным гневом отрывал ножки от куриных тушек. Своим возмутительным румяным жизнелюбием тушки оскорбляли страдания Фулхерта, столь рано и несправедливо лишившегося жены.

В воскресный день, когда Антверпен содрогался от звона колоколов, а холодный осенний воздух разносил колбасный дух из множества кухонь, вдруг пронзительный визг донесся с рыночной площади и разлетелся по близлежащим улицам, на одной из которых и находился дом скорбящего Фулхерта.

Фулхерт собирался в церковь и по этому случаю наряжался во все черное, а с пальцев снял перстни и не стал возлагать на грудь широкую золотую цепь, которую надевал во всех остальных случаях.

Ему было любопытно, что это за неподобающие звуки наполняют воскресный воздух, но не мог же он выбежать из дома на рыночную площадь, как какая-нибудь кухарка, и начать расспрашивать, рассматривать, охать да причитать! Для такого у него имелись четыре служанки на все про все, да и стражники на худой конец сгодились бы.

Служанки, надо отдать им должное, только и ждали под дверью, когда получат распоряжение хозяина бежать и выяснить, какого дьявола там происходит в воскресный день, когда надлежит, благословясь, коптить колбасы и посещать святое богослужение. Поэтому когда Фулхерт рявкнул: «А ну посмотреть! А ну доложить!», служанки с радостным визгом побежали исполнять поручение.

Они протолкались сквозь толпу, собравшуюся на рыночной площади, а это было делом непростым, потому что всякий хотел посмотреть и напористо лез вперед. Одна служанка получила локтем в глаз от дебелой соперницы и выбыла из игры, вторая споткнулась, и ее чуть не затоптали, так что она тоже сочла за лучшее выползти из гущи народа и удалиться за угол. Третья служанка была уже совсем близко к цели, когда вмешалось пузо причетника из близлежащей церкви, а причетник этот был известен своим благочестием: по постным дням, а таких в году большинство, питался он одними камнями, и это не замедлило сказаться на его пузе. И вот это-то каменное пузо врезалось в служанку рыцаря Фулхерта и вытеснило ее с площади. Так что три из четырех посланниц Фулхерта отступили с позором. Лишь последняя, верткая девчонка лет тринадцати, достигла цели и очутилась в первом ряду.

Тут-то она и увидела, что возле колодца стоит совершенно обнаженная женщина и держит под мышкой гигантскую рыбу. Рыба мерно раскрывала и закрывала рот, глаза ее сонно, со скукой взирали на окружающих, плавники и хвост слабо шевелились. Но в целом не выглядело так, будто рыба собирается умирать, хотя она и была извлечена из подобающей для рыб стихии и пребывала в стихии для рыб враждебной, иначе говоря, находилась не в воде, а в воздухе. По опыту служанка знала, что если