— Алло! Джон? Фил? Уличное ограбление. Квадрат16-Д. Тридцать шестая, близ угла Второй авеню. Девятнадцать пятнадцатьплюс-минус минута. Чернокожий, среднего роста, синие джинсы, клетчатая рубаха,белые кеды. Давайте. Он бомбанул русского журналиста, тот волну гонит. Да.Сколько он у вас взял, сэр?

А говорить, что весь этот сыр-бор из-задвадцатки, как-то и неудобно. Не того масштаба происшествие получается. Попадетпотом в газеты: коммунистический журналист хотел засадить в тюрьму бедногопредставителя угнетенного черного меньшинства за паршивые двадцать долларов. ИЗорин говорит:

— Триста долларов.

— Алло! Он с него снял триста баков — выпошустрите, ребята.

Придвигает Зорину пепельницу, газету, пиво:

— Посидите, — говорит, — немного, подождите. Сейчасребята проверят, что там делается. Да, — признается, — с этими уличнымиограблениями у нас просто беда. Уж не сердитесь.

— Ничего, — соглашается Зорин, — бывает. — Асам засекает время: чтоб написать потом, значит, сколько он проторчал вполиции, и все без толку, как его там мурыжили и вздыхали о своем бессилии.Отличный материал: гвоздь!

Он располагается в кресле поудобнее, открываетбанку пива, разворачивает газетку… И тут распахиваются двери, и здоровенныйполисмен вволакивает за шкирку негра:

— Этот?

И у Зорина отваливается челюсть, а пиво идетчерез нос. Потому что негр — тот самый…

Сержант смотрит на него и констатирует:

— Рост средний. Особых примет нет. Джинсысиние. Рубашка клетчатая. Кеды белые. Ну — он?!

И Зорин в полном ошеломлении машинально киваетголовой. Потому что этого он никак не ожидал. Это… невозможно!!!

Нет — это у них там патрульные машины вечноболтаются в движении по своему квадрату, и до любой точки им минута езды, исвой контингент в общем они знают наперечет — профессионалы, постоянное местослужбы. Так что они его прихватили тут же поблизости, не успел еще бедняга духперевести и пивка попить.

— Та-ак, — рычит сержант. — Ну что: не успелвыйти — и опять за свое? Тебе что — международных дел еще не хватало? Тызнаешь, что грабанул знаменитого русского журналиста, который и так тут радполить грязью нашу Америку?

— Какого русского, офицер? — вопит негр. — Вычто, не видите, что он — еврей? Стану я еще связываться с русскими! Вы меня с Пентагономне спутали?

Зорин слегка краснеет. Сержант говорит:

— Ты лучше в политику не лезь. Он — русскийподданный. И сделал на тебя заявление. Говори сразу — пушку куда дел?

— Какую пушку? — вопит негр. — Да вы что,офицер, вы же меня знаете — у меня и бритвы сроду при себе не было. Что я,законов не знаю? вооруженный грабеж пришить мне не получится, нет! Я ему палецк спине приставил, и всего делов. А если он испугался — так я ни при чем.Никакого оружия!

— Вы подтверждаете, что видели у него оружие?— спрашивает сержант.

— Побойтесь Бога, мистер русскийеврей-журналист, сэр! — говорит негр.

Зорин еще раз слегка краснеет и говорит, чтонет, мол, собственно оружия он не видел, но он, конечно, может отличить палецот пистолета, и прикосновение было, безусловно, пистолета. Но поскольку онсначала не оборачивался, а потом уже издали мелкие детали было трудноразобрать, то он на оружии не настаивает, потому что не хочет зря отягчатьучасть бедного, судя по всему, простого американца, которого только злая нуждамогла, конечно, толкнуть на преступление.

— О`кэй, — говорит сержант, — с оружием мытоже разобрались. Теперь с деньгами. Гони мистеру триста баков, живо, и если онбудет так добр к тебе, то ты можешь на этот раз легко отделаться.

Тут негр ревет, как заводской гудок в деньзабастовки, и швыряет в лицо Зорину его двадцатку.

— Какие триста баков! — лопается от праведноговозмущения негр. — Пусть он подавится своей двадцаткой! У него в нагрудномкармане пиджака, вот в этом — и тычет пальцем — была двадцатка, так он сам еевытащил и отдал мне! Сержант, верьте мне: этот проклятый коммунистический еврейхочет заработать на бедном чернокожем! Что я сделал вам плохого, сэр?! Где явозьму вам триста долларов?!

Зорин, человек бывалый, выдержанный, все-такикраснеет еще раз и вообще происходит некоторая неловкая заминка. То есть делоприняло совсем не тот оборот, который был предусмотрен.

Сержант смотрит на него внимательно,сплевывает жвачку и говорит:

— Вы заявили, что грабитель отнял у вас тристадолларов. В каких они были купюрах? Где лежали? Вы подтверждаете своезаявление?

Зорин говорит с примирительной улыбкой:

— Знаете, сержант, я все-таки волновался вовремя ограбления. Поймите: я все-таки не коренной американец, и как-то покамало привык к таким вещам. У меня был стресс. Допускаю, что я мог в волнении инеточно в первый момент помнить какие-то отдельные детали. Может быть, там былои не триста, а меньше…

— Вы помните, сколько у вас было наличных? —спрашивает сержант; а полисмен откровенно веселится. — Проверьте, пожалуйста:сколько не хватает?

— Знаете, — говорит Зорин, — я был в гостях,совершил некоторые покупки с утра, подарки, потом мы там немного выпили… Непомню уже точно.

— Выпили, значит, — с новой интонациейпроизносит сержант. — И после этого сели за руль? Это вы в России привыкли такделать?

— Нет, — поспешно отвечает Зорин, и лицо егоначинает чем-то напоминать совет из женского календаря: «Чтобы бюст был пышным,суньте его в улей». — Мы пили, конечно, только кока-колу, я вообще не пью, япросто имел в виду, что у меня было после встречи с моими американскимидрузьями праздничное настроение, словно мы выпили, и, конечно, я был немного врастерянных чувствах…

— Короче, — говорит сержант. — Это вашадвадцатка?

— Моя.

— У вас есть еще материальные претензии кэтому человеку?

— Я ему покажу претензии! — вопит негр. —Обирала жидовский! Это что ж это такое, сэр, — жалуется он сержанту, — в родномгороде заезжий еврей при содействии полиции грабит бедного чернокожего натриста долларов! Когда кончится этот расизм!

Тогда Зорин на ходу меняет тактику. Делаетблагородную позу.