Была бы она легкомысленней и хитрей, сумела бы прокрутитьэтот странный период своей жизни в убыстренном легком ритме тайного романа, какэто делают тысячи женщин. При чем здесь муж, дети, работа? Ну да, любовь,страсть, с кем не бывает? Зачем же делать из этого трагедию? Живи и радуйся,только научись врать половчее – мужу, детям, любовнику, себе самой. Разве такуж сложно врать, честно глядя в глаза?

Переступив порог своей квартиры, не снимая плаща, онасказала мужу, что прямо сейчас едет с Лотой в лечебницу, чтобы показать собакуветеринару. Он равнодушно удивился:

– Ночью?

– Днем там очередь, – ляпнула она в ответ и покраснела.

– Мне казалось, у тебя с этим доктором сложились такиетеплые отношения, что он может принять Лоту и без очереди.

– Миша, какие отношения могут быть с ветеринаром? – Руки унее дрожали, никак не удавалось пристегнуть карабин поводка к ошейнику Лоты. –С чего ты взял, что у меня с ветеринаром могут быть какие-то особенныеотношения?

– Да ни с чего я не взял, мне дела нет до ваших отношений,просто я не понимаю, неужели нельзя отвезти собаку на осмотр днем?

– Завтра у меня запись.

– Завтра я могу съездить с Лотой к врачу. Я вижу, ты оченьустала, ты даже похудела за это время. Тебе сейчас надо принять душ и лечьспать. Там есть телефон?

– Где?

– В лечебнице.

– Зачем тебе?

– Я позвоню ветеринару и скажу, что ты не приедешь.Договорюсь на завтра.

– Завтра у него нет приема.

– Ладно, Лиза, поступай, как знаешь, – он взял у нее из рукповодок и прицепил карабин к ошейнику, – если тебе приспичило после прямогоэфира в третьем часу ночи мчаться в ветеринарную лечебницу, пожалуйста. Я невозражаю. Только не забудь взять ключ. Я буду спать, когда ты вернешься.

Она поцеловала его на прощанье, но лучше бы она не делалаэтого. От его лица, от гладко выбритой щеки, ощутимо повеяло холодом.

По пустым ночным улицам она доехала по записанному адресу задесять минут. Юрий Иванович ждал ее на улице, у въезда во двор. Она издалеказаметила его невысокую коренастую фигуру и в последний раз подумала: «Господи,ну что же в нем такого? Почему именно он?»

Когда он обнял ее, прямо на улице, у машины, ни слова не говоря,стал торопливо. жадно, целовать ее лицо, ей вдруг почудилось, что в кустах задетской горкой вздрогнул белый огонь фотовспышки.

К старости графиня Ольга Карловна Порье научилась говоритьпо-русски. Язык, прежде казавшийся ей варварским, увлек ее богатством смысловыхи чувственных оттенков. Русские слова переливались и играли радужными гранями,как драгоценные камни, которые она так любила.

– Старык. Старьичек. Старец. Стар-ри-кашика, – повторялаграфиня, раскатисто грассируя, смеялась и хлопала в ладоши, как малое дитя.

В 1880 году графине стукнуло восемьдесят, она быларовесницей века. Память ее угасала, рассудок стал зыбким, как перистые облакаперед закатом. Стариком она называла своего покойного супруга – графа ЮрияМихайловича и часто, сидя в кресле перед камином, беседовала с ним по-русски.Монолог ее дробился на разные голоса. Тоненький, дрожащий принадлежал ей самой,а скрипучий, хриплый – графу, которого она ясно видела перед собой, в пустомвольтеровском кресле.

– Душа моя, ты помнишь деревенского мальчика, который нашелнаш первый камень? – задумчиво спрашивал покойник. – Нехорошо, что мы неприняли участия в его судьбе.

– Я лечила его раны своими руками, я не позволила закопатьего живьем в землю, – возражала графиня, – я в его честь назвала лучший алмаз всвоей коллекции, и будет с него.

– Ты должна огранить алмаз «Павел», душенька. Я хочу, чтобыон сверкал на твоей груди. Закажи у Ле Вийона брошь в виде цветка орхидеи,пусть вокруг камня будут тонкие платиновые лепестки, на них бледно-голубыепрозрачные топазы, как капельки утренней росы, а между ними овальные изумруды,как листья.

– Это манифик, мон амур, это изумительно! – Графинякокетливо щурилась, обнажала в улыбке вставные зубы. – Но с каким же платьем янадену эту брошь?

– С голубым бархатным. Или вот, с белым, из китайского шелкас фламандскими кружевами. Оно тебе так к лицу, душенька.

– Полно, граф, – Ольга Карловна капризно надувала губы, –эти платья теперь не наденет даже горничная Луша. Рукава а ля жиго давно неносят.

– Неужели? Что же носят?

– О, мой свет, все необычайно изменилось. Победил турнюр,исчезли сборки, в моде костюм-коллан. Исчезло все, что торчит, даже верхняяюбка.

– Душенька, ты хочешь сказать, дамы теперь носят тольконижние юбки? – смутился граф.

– Ты всегда понимаешь меня превратно, дорогой. Дамыотказались от кринолина, но победил турнюр.

– Кес ке се турнюр, мой ангел?

– О, это выпуклость сзади, ниже спины, ее поддерживаетспециальный каркас из китового уса.

– Ты шутишь, душечка?

– Ничуть. Сейчас все дамы носят турнюры. Но больше ничегопышного, напротив, все чрезвычайно узко, тесно. Лиф спустился глубоко на бока,позади длинный шлейф, перед приподнят так, что туфельки видны.

– Прелестно. А что, горничная Луша все так же расторопна?

– Полно, мой свет, она уже старуха. – Графиня снисходительноулыбалась и качала головой. Она не желала напоминать графу, как с этойгорничной, румяной быстроглазой девушкой, она застала своего мужа в одной изотдаленных беседок поздним вечером. Но сам покойный граф, вероятно, помнил, какзудели злые уральские комары и как Луша звонко шлепала их своей тяжелойкрестьянской ладонью на нежной графской спине.

– Ты, душенька, всегда была склонна к преувеличениям, –печально заметил граф, – ты ревновала меня даже к сиделке, когда я лежал впараличе.

– Ты ошибаешься, мой свет, – вздохнула графиня, – не былоревности в моем сердце. Ревность – мелкое чувство, а я великодушна.

Графиня правда была великодушна. Она все простила покойнику,и эту Лушу, и вереницу прочих, румяных, быстроглазых, среди которых были игувернантки, и модистки, и актрисы, и даже грязная девка-птичница, котораяприглянулась ему, когда он лично отправился на птичий двор узнать, пасутся лина прииске графские куры.

– Так что ты решила с алмазом «Павел»? – кашлянув, спросилграф. – Он так и будет лежать в потаённой шкатулке?