– Скажи, а почему тебя это так беспокоит? Неужели там этоважно?

– Не знаю, душенька, не знаю… Двери распахнулись, в комнатувкатился деревянный конь на колесиках, вслед за конем вбежал пятилетнийтемноволосый мальчик и, приложив палец к губам, спрятался за креслом графини.Графиня с улыбкой наблюдала, как тает в воздухе печальная тень ее покойногосупруга, и только когда не осталось даже слабой дымки, я спросила ласково:

– Что происходит, Мишель?

– Бабушка, спрячь меня, мисс Кларк хочет, чтобы я мазалволосы помадой.

Деревянный конь, проехав еще немного по паркету,остановился. В комнату вплыла полная пожилая девица в клетчатом платье.

– В чем дело, мисс Кларк? – строго спросила графиняпо-английски.

– Сейчас явятся гости, ваше сиятельство, княгиня Завадская сдочерьми, и я хотела, чтобы его сиятельство выглядел как подобает маленькомуджентльмену, – англичанка присела в глубоком почтительном книксене.

– Идите, Мери, – сказала графиня, – вылезай, баловун, – онапротянула руку и погладила темные мягкие локоны любимого правнука.

– Баловник, бабушка, а не баловун, – пятилетний Мишельвыскочил из-за кресла только тогда, когда за суровой мисс тихо закрылась дверь.

– Так почему же ты не хочешь быть джентльменом, баловник?

– Мне не нравится липкая помада, я не хочу пахнуть цирюльником.И еще, я не люблю, когда приезжает княгиня со своими дочками. Можно, я посижу стобой, бабушка?

– Маман будет недовольна. Ты должен выйти к гостям. Будутмаленькие княжны.

– С ними скучно, – вздохнул Мишель, – они ломаки. Я хочупобыть с тобой, бабушка. Расскажи мне про куриный камень.

– Я рассказывала много раз, ты знаешь эту историю наизусть;Завтра я вызову ювелира, самого лучшего, самого знаменитого в Москве. Оногранит алмаз, сделает из него брошь в виде цветка орхидеи, с тонкимилепестками из платины. На каждом лепестке, как капельки росы, будут сиятьпрозрачные нежно-голубые топазы, а между лепестками листья, маленькиепродолговатые изумруды. Топазы я прикажу огранить кабошоном.

– Что такое кабошон, бабушка?

– При такой огранке кристалл принимает форму гладкойполусферы, без граней, вроде половинки бильярдного шара. Прозрачные камни непринято так обрабатывать, но я хочу, чтобы топазы были похожи на капли росы.Лепестки закрепят подвижно, на тонких стерженьках-пружинках, как в большом бриллиантовомбукете ее величества императрицы.

– Бабушка, а алмаз «Павел» не потеряет свою волшебную силу,если его огранят и вставят в брошку? – спросил мальчик таинственным шепотом. –Ты же раньше говорила, что волшебные камни нельзя гранить.

– Разве? Ах, ну да, конечно, однако жаль, что такая красоталежит в шкатулке.

– Ты приколешь эту брошь к платью и пойдешь на бал?

– Нет, мой ангел. Я слишком стара для такой броши.

– Ты подаришь ее маман?

– Нет. Твоя маман слишком легкомысленна.

– Я понял, бабушка, ты хочешь подарить ее кузине Анете.

– Нет. Я не хочу дарить кузине алмаз «Павел», – графиняподжала губы, как обиженный ребенок, – почему я должна непременно даритькому-то? Пройдет много лет, настанет новый век, двадцатый век, Мишель. Меня ужене будет на свете, ты станешь взрослым мужчиной. Ты женишься.

– На Долли Заславской? Никогда! Она пищит, как мышь, и чутьчто, бежит жаловаться княгине, а княгиня шипит, как угли в камине, еслибрызнешь водой. Я никогда не женюсь, бабушка.

– Кроме Долли, есть много других девиц, какая-нибудь тебеприглянется. Я думаю, ты женишься как раз в первый год двадцатого века. Раньшене надо. В двадцать пять лет в самый раз, уж поверь мне, мой ангел. Не слишкомрано, но и не поздно. А теперь слушай меня внимательно, слушай и запоминай, –она приблизила к правнуку свое сморщенное, сильно набеленное лицо и прошептала:

– Это будет счастливый, разумный век. Люди научатся наконецсначала думать и лишь потом что-то делать, а не наоборот, как это происходит сейчас.Бессовестные устыдятся, безжалостные пожалеют ближнего, рука убийцы окаменеет,из уст лгуна вместо, слов будет раздаваться собачий лай.

– Ой, бабушка, значит, наш буфетчик Федор будет только лаятьи ничего не сумеет сказать? Он ведь все время врет, что варенье заплесневело,что сыр высох, а холодная телятина заветрилась.

– Мишель, при чем здесь буфетчик? – поморщилась старуха, и слица ее на бархатную обивку кресла полетела пыль пересохших свинцовых белил. –Буфетчик здесь совершенно ни при чем. Я говорю о двадцатом веке, о томчудесном, разумном ХХ веке, в котором тебе, мой ангел, предстоит жить. Тыстанешь взрослым мужчиной, в твоем благородном сердце вспыхнет любовь, и янадеюсь, что предмет обожания окажется достойным твоего титула и твоегоположения в обществе. Ты женишься

– Бабушка, что такое предмет оборжания? – испуганнопрошептал Мишель.

– Будь любезен, не перебивай меня. После венчания тыприколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновыетонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а вцентре будет сиять алмаз «Павел». И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Выбудете жить долго и счастливо в разумном, милосерд ном, прогрессивном двадцатомвеке.

* * *

Лиза приняла душ, закуталась в теплый гостиничный халат инаконец согрелась. Она включила приемник, нашла спокойную классическую музыку,расчесала волосы и не сразу услышала стук в дверь.

Стучали тихо и настойчиво, потом раздался знакомый голос:

– Елизавета Павловна, простите, откройте, пожалуйста, наминутку.

– В чем дело? – громко спросила Лиза.

– Откройте, я не могу кричать, – ответил из-за двериКрасавченко.

– Извините, Анатолий Григорьевич, но я уже сплю.

– Я всего на одну минуту, это очень важно. Мне надо кое-чтовам передать, а завтра рано утром я улетаю,

«Да что я, в самом деле, боюсь его?» – раздраженно подумалаЛиза.

– Хорошо, Анатолий Григорьевич, подождите, я сейчас открою.Она надела джинсы и футболку, прошла босиком по ковру и распахнула дверь.

– Еще раз извините, – Красавченко шагнул в номер, – явозвращался к лифту, заметил на полу вот это, – он протянул ей твердый белыйпрямоугольник, – я подумал, может, вы обронили, когда бежали к телефону? Может,это вам нужно?