Одно только можно бы было заключить постороннемунаблюдателю, если бы таковой тут случился: что, судя по всем вышесказанным,хотя и немногим данным, князь всё-таки успел оставить в доме Епанчиныхособенное впечатление, хоть и являлся в нем всего один раз, да и то мельком. Можетбыть, это было впечатление простого любопытства, объясняемого некоторымиэксцентрическими приключениями князя. Как бы то ни было, а впечатлениеосталось.

Мало-по-малу и распространившиеся было по городу слухиуспели покрыться мраком неизвестности. Рассказывалось, правда, о каком-токнязьке и дурачке (никто не мог назвать верно имени), получившем вдругогромнейшее наследство и женившемся на одной заезжей француженке, известнойканканерке в Шато-де-флер в Париже. Но другие говорили, что наследство получилкакой-то генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканеркерусский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы,пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейногозайма. Но все эти слухи очень скоро затихли, чему много способствовалиобстоятельства. Вся, например, компания Рогожина, из которой многие могли быкое-что рассказать, отправилась всей громадой, с ним самим во главе, в Москву,почти ровно чрез неделю после ужасной оргии в Екатерингофском воксале, гдеприсутствовала и Настасья Филипповна. Кой-кому, очень немногим интересующимся,стало известно по каким-то слухам, что Настасья Филипповна на другой же деньпосле Екатерингофа бежала, исчезла, и что будто бы выследили наконец, что онаотправилась в Москву; так что и в отъезде Рогожина в Москву стали находитьнекоторое совпадение с этим слухом.

Пошли было тоже слухи собственно насчет Гаврилы АрдалионовичаИволгина, который был довольно тоже известен в своем кругу. Но и с нимприключилось одно обстоятельство, вскоре быстро охладившее, а впоследствии исовсем уничтожившее все недобрые рассказы на его счет: он сделался очень болени не мог являться не только нигде в обществе, но даже и на службу. Проболев смесяц, он выздоровел, но от службы в акционерном обществе почему-то совсемотказался, и место его занял другой. В доме генерала Епанчина он тоже непоявлялся ни разу, так что и к генералу стал ходить другой чиновник. ВрагиГаврилы Ардалионовича могли бы предположить, что он до того уже сконфужен отвсего с ним случившегося, что стыдится и на улицу выйти; но он и в самом делечто-то хворал: впал даже в ипохондрию, задумывался, раздражался. Варвара Ардалионовнав ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брактому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и нетолько перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться в помощи ипочти что в уходе за ним.

Заметим в скобках, что и о Гавриле Ардалионовиче в домеЕпанчиных никогда даже и не упоминалось, — как будто и на свете такого человекане было, не только в их доме. А между тем там про него все узнали (и дажевесьма скоро) одно очень замечательное обстоятельство, а именно: в ту самуюроковую для него ночь, после неприятного приключения у Настасьи Филипповны,Ганя, воротясь домой, спать не лег, а стал ожидать возвращения князя слихорадочным нетерпением. Князь, поехавший в Екатерингоф, возвратился оттуда вшестом часу утра. Тогда Ганя вошел в его комнату и положил перед ним на столобгорелую пачку денег, подаренных ему Настасьей Филипповной, когда он лежал вобмороке. Он настойчиво просил князя при первой возможности возвратить этотподарок обратно Настасье Филипповне. Когда Ганя входил к князю, то был внастроении враждебном и почти отчаянном; но между ним и князем было сказанобудто бы несколько каких “то слов, после чего Ганя просидел у князя два часа ивсё время рыдал прегорько. Расстались оба в отношениях дружеских.

Это известие, дошедшее до всех Епанчиных, было, какподтвердилось впоследствии, совершенно точно. Конечно, странно, что такого родаизвестия могли так скоро доходить и узнаваться; всё происшедшее, например, уНастасьи Филипповны стало известно в доме Епанчиных чуть не на другой же день идаже в довольно точных подробностях. По поводу же известий о ГаврилеАрдалионовиче можно было бы предположить, что они занесены были к ЕпанчинымВарварой Ардалионовной, как-то вдруг появившеюся у девиц Епанчиных и дажеставшею у них очень скоро на очень короткую ногу, что чрезвычайно удивлялоЛизавету Прокофьевну. Но Варвара Ардалионовна, хоть и нашла почему-то нужнымтак близко сойтись с Епанчиными, но о брате своем с ними говорить наверно нестала бы. Это была тоже довольно гордая женщина, в своем только роде, несмотряна то, что завела дружбу там, откуда ее брата почти выгнали. Прежде того онахоть и была знакома с девицами Епанчиными, но виделись они редко. В гостиной,впрочем, она и теперь почти не показывалась и заходила, точно забегала, сзаднего крыльца. Лизавета Прокофьевна никогда не жаловала ее, ни прежде, нитеперь, хоть и очень уважала Нину Александровну, маменьку Варвары Ардалионовны.Она удивлялась, сердилась, приписывала знакомство с Варей капризам ивластолюбию своих дочерей, которые “уж и придумать не знают, что ей сделатьнапротив”, а Варвара Ардалионовна всё-таки продолжала ходить к ним до и послесвоего замужества.

Но прошло с месяц по отъезде князя, и генеральша Епанчинаполучила от старухи княгини Белоконской, уехавшей недели две пред тем в Москвук своей старшей замужней дочери, письмо, и письмо это произвело на нее видимоедействие. Она хоть и ничего не сообщила из него ни дочерям, ни ИвануФедоровичу, но по многим признакам стало заметно в семье, что она как-тоособенно возбуждена, даже взволнована. Стала как-то особенно страннозаговаривать с дочерьми и всё о таких необыкновенных предметах; ей видимохотелось высказаться, но она почему-то сдерживалась. В день получения письма онавсех приласкала, даже поцеловала Аглаю и Аделаиду, в чем-то собственно предними покаялась, но в чем именно, они не могли разобрать. Даже к ИвануФедоровичу, которого целый месяц продержала в опале, стала вдругснисходительна. Разумеется, на другой же день она ужасно рассердилась на своювчерашнюю чувствительность и еще до обеда успела со всеми перессориться, но квечеру опять горизонт прояснился. Вообще целую неделю она продолжала находитьсяв довольно ясном настроении духа, чего давно уже не было.

Но еще чрез неделю от Белоконской получено было еще письмо,и в этот раз генеральша уже решилась высказаться, Она торжественно объявила,что “старуха Белоконская” (она иначе никогда не называла княгиню, говоря о нейзаочно) сообщает ей весьма утешительные сведения об этом… “чудаке, ну вот, окнязе-то!” Старуха его в Москве разыскала, справлялась о нем, узнала что-тоочень хорошее; князь наконец явился к ней сам и произвел на нее впечатлениепочти чрезвычайное. “Видно из того, что она его каждый день пригласила ходить кней по утрам, от часу до двух, и тот каждый день к ней таскается и до сих порне надоел”, заключила генеральша, прибавив к тому, что чрез “старуху” князь вдвух-трех домах хороших стал принят. “Это хорошо, что сиднем не сидит и нестыдится, как дурак”. Девицы, которым всё эта было сообщено, тотчас заметили,что маменька что-то очень много из письма своего от них скрыла. Может быть, ониузнали это чрез Варвару Ардалионовну, которая могла знать и, конечно, зналавсё, что знал Птицын о князе и о пребывании его в Москве. А Птицыну могло бытьизвестно даже больше, чем всем. Но человек он был чрезмерно молчаливый вделовом отношении, хотя Варе, разумеется, и сообщал. Генеральша тотчас же и ещеболее не полюбила за это Варвару Ардалионовну.