Поездка, впрочем, могла бы и к средине и к концу летасостояться, хотя бы только в виде прогулки на месяц или на два ЛизаветыПрокофьевны с двумя оставшимися при ней дочерьми, чтобы рассеять грусть пооставившей их Аделаиде. Но произошло опять нечто новое: уже в конце весны(свадьба Аделаиды несколько замедлилась и была отложена до средины лета) князьЧ. ввел в дом Епанчиных одного из своих дальних родственников, довольно хорошо,впрочем, ему знакомого. Это был некто Евгений Павлович Р., человек еще молодой,лет двадцати восьми, флигель-адъютант, писанный красавец собой, “знатногорода”, человек остроумный, блестящий, “новый”, “чрезмерного образования” и —какого-то уж слишком неслыханного богатства. Насчет этого последнего пунктагенерал был всегда осторожен. Он сделал справки: “действительно что-то такоеоказывается — хотя, впрочем, надо еще проверить”. Этот молодой и с“будущностью” флигель-адъютант был сильно возвышен отзывом старухи Белоконскойиз Москвы. Одна только слава за ним была несколько щекотливая: несколькосвязей, и, как уверяли, “побед” над какими-то несчастными сердцами. УвидевАглаю, он стал необыкновенно усидчив в доме Епанчиных. Правда, ничего еще небыло сказано, даже намеков никаких не было сделано; но родителям всё-такиказалось, что нечего этим летом думать о заграничной поездке. Сама Аглая, можетбыть, была и другого мнения.

Происходило это уже почти пред самым вторичным появлениемнашего героя на сцену нашего рассказа. К этому времени, судя на взгляд, бедногокнязя Мышкина уже совершенно успели в Петербурге забыть. Если б он теперь вдругявился между знавшими его, то как бы с неба упал. А между тем мы всё-такисообщим еще один факт и тем самым закончим наше введение.

Коля Иволгин, по отъезде князя, сначала продолжал своюпрежнюю жизнь, то-есть ходил в гимназию, к приятелю своему Ипполиту, смотрел загенералом и помогал Варе по хозяйству, то-есть был у ней на побегушках. Ножильцы быстро исчезли: Фердыщенко съехал куда-то три дня спустя послеприключения у Настасьи Филипповны и довольно скоро пропал, так что о нем ивсякий слух затих; говорили, что где-то пьет, но неутвердительно. Князь уехал вМоскву; с жильцами было покончено. Впоследствии, когда Варя уже вышла замуж, НинаАлександровна и Ганя переехали вместе с ней к Птицыну, в Измайловский полк; чтоже касается до генерала Иволгина, то с ним почти в то же самое время случилосьодно совсем непредвиденное обстоятельство: его посадили в долговое отделение.Препровожден он был туда приятельницей своей, капитаншей, по выданным ей вразное время документам, ценой тысячи на две. Всё это произошло для негосовершенным сюрпризом, и бедный генерал был “решительно жертвой своейнеумеренной веры в благородство сердца человеческого, говоря вообще”. Взявуспокоительную привычку подписывать заемные письма и векселя, он и возможностине предполагал их воздействия, хотя бы когда-нибудь, все думал, что это так.Оказалось не так. “Доверяйся после этого людям, выказывай благородную доверчивость!”— восклицал он в горести, сидя с новыми приятелями, в доме Тарасова, забутылкой вина и рассказывая им анекдоты про осаду Карса и про воскресшегосолдата. Зажил он, впрочем, отлично. Птицын и Варя говорили, что это егонастоящее место и есть; Ганя вполне подтвердил это. Одна только бедная НинаАлександровна горько плакала втихомолку (что даже удивляло домашних) и, вечнохворая, таскалась, как только могла чаще, к мужу на свидания в Измайловскийполк.

Но со времени “случая с генералом”, как выражался Коля, ивообще с самого замужества сестры, Коля почти совсем у них отбился от рук и дотого дошел, что в последнее время даже редко являлся и ночевать в семью. Послухам, он завел множество новых знакомств; кроме того, стал слишком известен ив долговом отделении. Нина Александровна там без него и обойтись не могла; домаже его даже и любопытством теперь не беспокоили. Варя, так строго обращавшаясяс ним прежде, не подвергала его теперь ни малейшему допросу об его странствиях;а Ганя, к большому удивлению домашних, говорил и даже сходился с ним иногдасовершенно дружески, несмотря на всю свою ипохондрию, чего никогда не бывалопрежде, так как двадцатисемилетний Ганя естественно не обращал на своегопятнадцатилетнего брата ни малейшего дружелюбного внимания, обращался с нимгрубо, требовал к нему от всех домашних одной только строгости и постоянногрозился “добраться до его ушей”, что и выводило Колю “из последних границчеловеческого терпения”. Можно было подумать, что теперь Коля иногда дажестановился необходимым Гане. Его очень поразило, что Ганя возвратил тогда назадденьги; за это он многое был готов простить ему.

Прошло месяца три по отъезде князя, и в семействе Иволгиныхуслыхали, что Коля вдруг познакомился с Епанчиными и очень хорошо принятдевицами. Варя скоро узнала об этом; Коля, впрочем, познакомился не чрез Варю,а “сам от себя”. Мало-по-малу его у Епанчиных полюбили. Генеральша была имсперва очень недовольна, но вскоре стала его ласкать “за откровенность и за то,что не льстит”. Что Коля не льстил, то это было вполне справедливо; он сумелстать у них совершенно на равную и независимую ногу, хоть и читал иногдагенеральше книги и газеты, — но он и всегда бывал услужлив. Раза два онжестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что онадеспотка, и что нога его не будет в ее доме. В первый раз спор вышел из-за“женского вопроса”, а во второй раз из-за вопроса, в которое время года лучшеловить чижиков? Как ни невероятно, но генеральша на третий день после ссорыприслала ему с лакеем записку, прося непременно пожаловать; Коля не ломался итотчас же явился. Одна Аглая была постоянно почему-то не расположена к нему иобращалась с ним свысока. Ее-то и суждено было отчасти удивить ему. Один раз, —это было на Святой, — улучив минуту наедине, Коля подал Аглае письмо, сказавтолько, что ведено передать ей одной, Аглая грозно оглядела “самонадеянногомальчишку”, но Коля не стал ждать и вышел. Она развернула записку и прочла:

“Когда-то вы меня почтили вашею доверенностью. Может быть,вы меня совсем теперь позабыли. Как это так случилось, что я к вам пишу? Я незнаю; но у меня явилось неудержимое желание напомнить вам о себе и именно вам.Сколько раз вы все три бывали мне очень нужны, но из всех трех я видел однутолько вас. Вы мне нужны, очень нужны. Мне нечего писать вам о себе, нечегорассказывать. Я и не хотел того; мне ужасно бы желалось, чтобы вы былисчастливы. Счастливы ли вы? Вот это только я и хотел вам сказать.

Ваш брат кн. Л. Мышкин”.

Прочтя эту коротенькую и довольно бестолковую записку Аглаявся вдруг вспыхнула и задумалась. Нам трудно бы было передать течение еемыслей. Между прочим, она спросила себя: “показывать ли кому-нибудь?” Ей как-тобыло стыдно. Кончила, впрочем, тем, что с насмешливою и странною улыбкой кинулаписьмо в свой столик. Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую,переплетенную в крепкий корешок книгу (она и всегда так делала с своимибумагами, чтобы поскорее найти, когда понадобится). И уж только чрез неделюслучилось ей разглядеть, какая была это книга? Это был Дон-Кихот Ламанчский.Аглая ужасно расхохоталась — неизвестно чему.

Неизвестно тоже, показала ли она свое приобретениекоторой-нибудь из сестер.