На окружающих, однако, это не произвело особого впечатления. Все уже давно привыкли к неожиданным выходкам нового повелителя Египта. Двое слуг, улучив момент, проворно напялили парик на его длинный яйцеобразный белый череп.

Хеви-младшего после оргий, во время которых он, одурманенный наркотиками, хлестал с остервенением плёткой девиц-танцовщиц и затем совокуплялся с ними, с наслаждением чувствуя, как они бьются под ним от боли, мучило чувство вины перед обожаемой супругой. С ней он не мог себе позволить все те мерзости, которым предавался с диким неистовством два-три раза в месяц. Хеви сам себя стыдился, но отказаться от порочных удовольствий уже не мог. Поэтому-то он бурно и страстно погружался в раскаяние, чувствуя в глубине своей тёмной души, что от унижения перед боготворимой им Нефертити получает очередное наслаждение.

Однако пора уже было идти в храм. Специальный слуга постучал бронзовой булавой по медной доске, висящей в коридоре, и громко провозгласил:

— Наш единственный бог, Атон, готов появиться из-за горизонта! Спешите все встретить его с почтением! Нет бога кроме Атона, а наш повелитель — посланник его на земле!

Гулкое эхо от этих возгласов прокатилось по многочисленным сумрачным коридорам и залам дворца. Царственная чета поспешно зашагала по крытой галерее, соединяющей дворец с храмом. Её шаги гулко отдавались эхом под высокими деревянными перекрытиями. Молодые люди прошли в предрассветном полумраке по шести тянувшимся с запада на восток открытым дворам, расположенным анфиладой. В храме не было крытых залов, чтобы солнечные лучи свободно могли проникать в них. В последнем зале находилось святилище Атона. Там же громоздился и огромный алтарь из красного, отполированного до блеска гранита. Перед ним вся процессия привычно остановилась. Между двумя огромными, стоявшими по бокам алтаря колоннами, украшенными иероглифами, прославляющими бога, над низкой стеной был виден верхний край жёлто-серых гор, над которым алело предрассветное небо. Все замерли. Наконец оранжево-красная кромка солнца показалась на горизонте. Туту, одетый в роскошную алую тунику, подал своему повелителю кривой нож с широким бронзовым лезвием, взял из стоящей рядом корзины белоснежного лебедя и поднял его над алтарём. Ему помогали двое слуг. Хеви взмахнул ножом и перерезал птице горло. Кровь хлынула на алтарь. Раздался торжественный звон литавр и бой барабанов. Вереницы жрецов в алых одеяниях понесли на золотых и серебряных подносах жертвоприношения великому богу. Вскоре первые солнечные лучи заиграли на горах фруктов и овощей, на тарелках с жареным мясом и рыбой, на графинах с лучшими винами, громоздившихся на многочисленных алтарях по всему святилищу.

Молодой фараон Аменхотеп Четвёртый с отвращением глядел на пищу. Его мутило после бессонной ночи и наркотических настоек. С мучительной гримасой на лице он оторвал взгляд от алтаря и уставился на диск солнца, встающий над плоскими вершинами восточных гор.

— Может, не надо тебе так долго смотреть на солнце? — шепнула ему на ухо жена. — Ведь ты и так, Хеви, очень плохо видишь.

— Мой долг смотреть на Атона, — отрезал муж и добавил, смягчив тон: — Спой, Нефи.

Молодая царица взяла в руки цитру и, мелодично позванивая, запела гимн во славу Атона. Все затихли. Сильный голос прекрасно звучал в зале, о хорошей акустике которого позаботился лучший архитектор страны.

— Ты самое ценное моё сокровище, — произнёс Хеви, утирая слёзы, когда жена закончила петь. — Я уверен, что Атон тоже слушает тебя каждый раз с таким же восторгом, как и я.

Теперь запели жрецы, прославляя Атона и его верного посланника на земле — их щедрого повелителя. Они разбрасывали по святилищу цветы, воскуривали ароматические смолы. Лицо Нефертити прояснилось, и, взявшись за руки, царственная чета направилась обратно во дворец.

Когда процессия возвращалась из храма по галерее, в ноги соправителю фараона вдруг бросился одетый в рубище высокий старик. Хеви с удивлением всмотрелся в него. Это был Дуафу. Охрана не посмела преградить путь главному жрецу Амона. Туту кинулся к нему и замахнулся позолоченным посохом:

— Пошёл вон, бродяга!

— Оставь его, — махнул рукой Хеви и спросил, презрительно глядя на жалкие отрепья на плечах когда-то всемогущего жреца: — У тебя что, Дуафу, не осталось приличной одежды?

— В каком состоянии храм, в таком же состоянии и его главный жрец. — Старик простёр длинные худые руки к молодому властителю Египта. — Смилуйся над нами, не губи слуг Амона. Не о себе прошу, а о всей многострадальной стране нашей. Не навлекай на неё гнев великого и могущественного бога Амона. Ведь только его милостивым заступничеством ещё жив народ египетский.

— Не губить слуг Амона! — крикнул в ответ соправитель фараона. Его глаза начали вылезать из орбит, нижняя губа оттопырилась, на ней заблестела слюна. — А ты думал о моей семье, когда натравил на нас своих псов, заговорщиков? И кто спас нас от позорной и мучительной смерти? Может, твой хвалёный Амон? Нет, Атон нас спас! Он вложил силу в наши тела и в наши души, и мы раздавили, как тараканов, этих мятежников. Но не всех. Отнюдь не всех! Я знаю, много ещё вас затаилось в грязных фиванских закоулках, ждёте случая, чтобы, как змеи, ужалить меня исподтишка. Но ничего у вас не выйдет. Всех вас выведу на чистую воду и прежде всего вашего заступника, Амона проклятого.

При этих словах даже слуги втянули головы в плечи. Всем показалось, что сейчас от святотатственных речей обрушится потолок галереи. Но ничего не произошло. Только Дуафу поднялся с колен и, гордо глядя прямо в глаза новому фараону, произнёс:

— Ты можешь всех нас уничтожить, безумец, но бога нашего не тронь. Пока мы живы, мы будем служить ему верно и не позволим никому оскорблять его в нашем присутствии. Постыдись, ведь ты же назван в честь великого бога Амона — Аменхотепом.

Царская свита замерла. Сказать такое прямо в лицо самому фараону, пусть и молодому, но фактически полновластному владыке страны?! Хеви вспыхнул, взмахнул рукой, но остановил буквально в нескольких сантиметрах от лица величественного старика свой кулак. Он опустил дрожащую от ярости руку на сверкающий драгоценностями пояс и хриплым, срывающимся голосом произнёс:

— Я не Аменхотеп. Я — Эхнатон! — Затем он быстро зашагал по галерее.

За ним двинулась Нефертити, сокрушённо качая головой. Она поняла: состоялся окончательный разрыв с прежней верой, верой отцов и дедов. Её муж отрёкся даже от собственного имени.

На небольшой, скромного вида барке, чтобы не привлекать излишнего внимания своих любопытных подданных, больших любителей посплетничать о сильных мира сего, Нефертити плыла по великой реке. Она сидела на палубе на складном стульчике, как всегда, очень прямо и задумчиво смотрела на зелено-голубые волны. На слабом ветерке хлопал большой прямоугольный оранжевый парус. За бортом плескались длинные вёсла в такт ритмичным ударам барабана: идти приходилось против течения. Нефи направлялась в загородную усадьбу придворного скульптора Тутмеса, расположенную в южных пригородах Фив.