– Держись, парень! – крикнул Коваленко и, отбросив автомат, храбро плюхнулся животом на землю всего в шаге от аномалии. После чего ухватился за перемычку моих наручников и, побагровев от натуги, начал меня вытягивать. – Борись, солдат! Не сдавайся, я с тобой! Гвардия своих не бросает, держись!..

Усилия, приложенного Матвеем, вполне хватило бы на то, чтобы выдернуть меня из мнимой западни, не будь я к ней привязан. Что, впрочем, было лишь полумерой. И если в течение минуты я не утону, капитан захочет избавить меня от страданий, пустив мне пулю в лоб. Эта угроза, в отличие от стрельбы, какой конвоир пугал убегающего арестанта, была вполне реальна. И потому Вектор, сидя на дне ямы и упершись ногами в склон, с не меньшим усердием тащил меня за ноги в обратную сторону.

Вектору было гораздо удобнее, чем цепляющемуся за мои склизкие от крови руки Коваленко, и с каждой секундой наша победа в этом состязании становилась все ближе. Ну а мне оставалось лишь пучить обезумевшие глаза, корчиться и, хрипя, пускать кровавые пузыри, так как на большее я, по сценарию, был сейчас неспособен.

– Дер-р-ржи-и-ись! – продолжал храбро бороться за мою жизнь гвардейский капитан Коваленко. – Это прр-р-риказ!..

Перехватившись покрепче за наручники одной рукой, другой он взялся вытаскивать ремень из своего одетого под доспехи комбеза. Я живо смекнул, что задумал Матвей: перекинув пояс через перемычку наручников, он станет тянуть за его концы, уже не обращая внимания на скользкую кровь. Идея была отличной, но она грозила осложнить задачу Вектору, которому тоже приходилось трудиться в поте лица. Поэтому мне пришлось ему подыграть, усилив симуляцию конвульсий так, чтобы они не ощущались в сокрытых «Чертовой топью» ногах.

Коваленко не хватило всего секунды, чтобы подстраховаться и – чем черт не шутит? – возможно, дать мне шанс на спасение. Капитан уже прицеливался, собираясь опутать наручники ремнем, когда их перемычка выскользнула у него из пальцев, и ловушка в мгновение ока засосала меня с головой. Я упал на дно рядом с Вектором и, не успев выставить руки, больно стукнулся лицом о землю. Но разве это была боль в сравнении с болью, какая охватила в этот миг Матвея, даром что он страдал всего лишь морально?

Лежа в яме под маскировочной голограммой и переводя дыхание – что ни говори, финал моего спектакля выдался трудоемким, – мы не видели отсюда чистильщика. Зато слышали все, что он в сердцах высказал «Чертовой топи». Нет, конечно, Коваленко не рвал в досаде волосы и не катался по земле, ведь, как-никак, а он был суровым, закаленным в боях офицером. Да и Шашкин не служил под его началом, чтобы не уберегший его командир терзался потом муками совести. Сплюнув и грязно выругавшись, Матвей уселся неподалеку от ловушки (об этой детали нам поведал позже Гаер, следивший за капитаном издали), понурил голову и, стерев с ладоней кровь, а с лица – пот, проговорил севшим от криков и бессильной злобы голосом:

– Будь проклята эта гнилая земля, которая сама роет людям могилы и хоронит нас в них заживо! Если ты вдруг меня еще слышишь, Шашкин, знай: я сожалею о том, что не вывел тебя за Барьер, как пообещал. Хотя, сказать по правде, ты сам виноват в собственной смерти. Ты допустил страшную глупость, что остался в Зоне неделю назад, и повторно сглупил, когда решил остаться здесь сегодня. Увы, но двух одинаковых ошибок подряд Зона не прощает. Не обессудь: я сделал все, чтобы оградить тебя от беды, но ты отказался мне поверить. За что и пострадал… Прощай, курсант Шашкин! Твоя смерть искупила все твои грехи, и потому покойся с миром, в какой бы ад ни затащила тебя эта аномальная дрянь! Ну а я обещаю при первом же случае выпить за упокой твоей неугомонной души.

Бросив напоследок в «Чертову топь», словно в могилу, пригоршню земли, Коваленко вновь подпоясался ремнем, подобрал автомат и поднялся с колен. А затем, не оглядываясь, пошагал обратно на Обочину. Где, можно было не сомневаться, он вскорости помянет мученика-курсанта так, что Шашкину еще долго будут икаться на том свете капитанские поминки…

Дождавшись, когда капитан удалится, я сменил надоевшую мне личину Чапая на внешность Дровосека, и мы, подобрав реквизит, поспешили убраться с опасного перешейка в «Ласточку». Теперь, когда G.O.D.S. знала о наличии у Барклая «Шурфов» и гадала, кому он доставил в Зону оружие, представляющее реальную угрозу Химкинскому Городищу, нам следовало ежеминутно быть начеку. И помнить, что у Талермана есть лазутчик, для которого пробраться в крепость барона так же просто, как мне – превратиться в этого самого барона и выдать себя за него…

Чем дальше в лес, тем больше дров… Или, если перевести эту допотопную пословицу на привычный мне язык: чем больше раскочегаривал я локомотив моей операции, тем все больше народу гибло у него под колесами. Привычная, в общем-то, закономерность. По мере того как я подбирался к кульминации своего действа, ценность вовлеченных в него людей неуклонно падала, и на финишной прямой я не давал за их сохранность даже ломаного гроша. Особенно если это касалось такого местного отребья, как наемники.

А впрочем, разве мое отношение к ним являлось несправедливым? Эти головорезы, презрев риск, с легкостью отнимали за деньги чужие жизни. Я же щедро платил им за право воспользоваться их жизнями по принципу одноразовых шприцов или стаканчиков. Ну а то, что после такой работы наймиты уже не насладятся полученной за нее наградой – их проблемы. Что поделаешь, издержки наемничьего бизнеса. Когда ты берешь в руки оружие, желая подзаработать, всегда надо иметь в виду, что у человека, в которого ты собрался стрелять, может быть аналогичный «бизнес-план». И что взявший тебя на мушку конкурент, возможно, окажется в итоге более удачливым предпринимателем, нежели ты…

Единственная препона, которая могла остановить Мангуста от вторжения в «Ласточку» или на «Чауду», – это то, что он там никогда не был и потому не знал внутреннего плана этих укреплений. Я не обладал способностью внетамбурной телепортации, но вполне мог себе представить связанные с ней трудности. К примеру, опасность прыгать сквозь пространство наугад, в совершенно незнакомое место. Угроза вынырнуть после такого прыжка внутри стены, камня, биомеха или человека Хомякову явно не грозит, а иначе он влипал бы в подобные неприятности даже в тех местах, где прежде бывал десятки раз. От этого его, видимо, оберегает та же сила, какая помогает ему путешествовать по Пятизонью – «Кладезь» Талермана. Мангуст мысленно вводит в генератор координаты места назначения, и тот регулирует переброску таким образом, чтобы телепортируемый очутился в свободной от разного рода помех точке заданного пространства.

Однако об обычных опасностях, какие могут подстерегать «прыгуна» по прибытии на место, «Кладезь» его не предупреждает. Я понял это, когда Мангуст хотел меня прикончить и телепортировался на известную ему нашу московскую точку «Ларго». Куда он ни за что бы не сунулся, если бы знал, что там – гибельная западня. Я мог уничтожить заминированную «Ларго» с помощью дистанционного детонатора и навечно замуровать останки Хомякова в бетонном склепе глубоко под землей. Но поскольку этот тип был для нас ценной фигурой, то я ограничился лишь видеонаблюдением за ним и позволил ему уйти. Так что это я спас его в тот день от смерти, а не «Кладезь», который забросил Мангуста прямиком в начиненный взрывчаткой бункер.