«Ну, вот и отлично. Аделина дежурит, послеоперационных нет, нам никто не помешает, и мы спокойно поговорим. Никакой специалист мне не нужен, мне нужны ее глаза и ее руки, вот и все. Я сяду и честно расскажу все, что меня так угнетает, мы вместе подумаем, как быть, и обязательно что-то решим. Потому что невозможно потерять любимого человека из-за такой глупости».

Матвей был совершенно уверен в правильности того, что сейчас делает. Ему необходимо увидеть Аделину – и все наладится. Потому что главное – чтобы не стало поздно. Самое страшное слово вовсе не «никогда», как принято думать. Самое страшное слово – «поздно», потому что после того, как его произнесли, уже ничего нельзя исправить. А пока у него еще есть время, и он использует его правильно.

Въехав на территорию клиники, Матвей припарковался и быстрым шагом направился к административному корпусу. Проходя мимо парковки для посетителей, он с удивлением отметил одиноко стоявшую там «Шкоду».

– Интересное кино, – пробормотал он. – Как так вышло? Или это кто-то из охраны тут свою машину бросил?

В окнах кабинета Аделины еле заметно горел свет – видимо, ночник над диваном, значит, она не спит. Матвей шел по коридору и предвкушал, какое сейчас будет у нее лицо – слегка растерянное, удивленное и озадаченное. Он обнимет ее, попросит прощения и все-все расскажет.

Он решил войти без стука, рванул дверь и последним, что увидел, был высокий блондин с пистолетом, направленным на откуда-то взявшуюся в кабинете Куликову. И в тот же момент ощутил сильный толчок в грудь, жгучую боль – и все заволокло пеленой.

Аделина

Я не помню, сколько времени кричала, стоя на коленях возле неподвижного тела Матвея. Из-под его спины растекалась темная лужа, и мне было так страшно, как, наверное, никогда прежде. Я никак не могла взять себя в руки, вспомнить, что я врач, в конце концов, и попробовать сделать хоть что-то. Дотронувшись пальцами до его шеи, я почувствовала еле слышную пульсацию на сонной артерии. В этот момент в кабинет вбежал один из охранников и едва не растянулся, запнувшись за ногу Матвея:

– Черт побери… это что же…

– Звоните в полицию, срочно.

– Уже. Вы не волнуйтесь, тех двоих мы скрутили, никуда не денутся.

– Мне нужна помощь, – не отпуская пальца, сказала я. – Мне нужен хирург, нормальный хирург, я не справлюсь…

– Может, «Скорую»?

– Да сделайте хоть что-то! – рявкнула я, вдруг очнувшись и овладев собой. – Позовите сюда сестер, позвоните в «Скорую» – что угодно, только быстро!

Охранник убежал, и через несколько минут в кабинет ворвалась Лена с аптечкой первой помощи. Спасибо ей – она оказалась собранной, спокойной и размеренной в действиях, вдвоем мы наложили давящую повязку на грудь Матвея и поставили капельницу с физраствором. Только после этого Лена позволила себе всхлипнуть:

– Господи… это что же такое-то…

– Сама пока не поняла…

– Аделина Эдуардовна, там полиции полный коридор, с вами хотят поговорить, – в кабинет заглянул охранник, но я отмахнулась:

– Мне не до этого, скажи, что завтра я отвечу на любые вопросы, а сейчас у меня тут хирург с огнестрельным ранением.

Я не отрывала глаз от лица Матвея, мне казалось, что я вот-вот его потеряю насовсем, и это уже ничем нельзя будет исправить.

«Только выживи, я тебя прошу – только выживи, а там все будет так, как ты скажешь, так, как ты захочешь, – повторяла я про себя. – Только не бросай меня».

С улицы донесся вой сирены – слава богу, приехала «Скорая», значит, шансы увеличиваются. Я поехала вместе с ним и провела всю ночь и все утро в городской больнице, на куполе над операционной, где хирурги вынимали пулю из груди Мажарова. Ему повезло – смести блондин руку чуть левее, и уже ничего не помогло бы. У меня не было даже времени осмыслить все, что я услышала и пережила ночью, все мои мысли устремились туда, вниз, где под стеклянным колпаком светилась операционная, а над лежащим на столе Матвеем склонились двое хирургов.

Когда его наконец повезли в палату реанимации, я чуть не кубарем скатилась по лестнице с купола и побежала туда. Меня, разумеется, пропустили, и я провела с Матвеем все время до того, как он открыл глаза.

– Матвей… это я… – прошептала я, заметив, что он моргает. – Я здесь, с тобой, я всегда буду с тобой.

Он ничего не ответил, только снова закрыл глаза и прерывисто вздохнул, как будто с его плеч свалился тяжелый груз, не дававший ему покоя долгое время.

Я смотрела на него и думала, что никого роднее у меня нет и уже никогда не будет. Мы так долго сопротивлялись чувствам и так долго ходили кругами, что теперь у нас просто нет больше времени на игры. Мы должны быть вместе.

И мне совершенно не было дела до того, что в моей клинике под чужим именем и с чужими документами переделывала лицо писательница Аглая Волошина, которую все считали погибшей.

Аглая

Сколько себя помню – все время что-то писала. Научилась этому рано, лет в пять уже умела складывать в слова корявые печатные буквы. Никто в семье не придавал этому особого значения, звездой всегда была старшая сестра Катя, высокая, спортивная, целеустремленная. Она старше меня на пять лет. Мама с папой считали, что Катя добьется в жизни чего-то особенного, а я предназначена для обычной жизни – семья, дети, со временем – уход за родителями. Наверное, так бы все и было, если бы не случай. Как всегда, в нашей жизни часто все решает не выстроенный и выверенный четкий план, а глупый, нелепый, а зачастую и страшный случай. Родители погибли, когда мне было пятнадцать, а Катя училась в медицинском институте. Нелепая случайность, взрыв газа в квартире – и от нашей старенькой хрущевки не осталось ничего. И родителей у нас тоже не стало. Мы остались совершенно одни, без денег, а я и без документов, в чем были. Жить негде, идти некуда, обратиться не к кому. Кате пришлось устроиться на работу в больницу, я тоже пошла мыть подъезды, но мне еще нужно было заканчивать школу, Катя категорически заявила, что не позволит мне уйти в училище:

– Ты должна учиться, мама с папой хотели бы этого.

У меня не было таких блестящих способностей, как у Кати, но, признаться честно, и осваивать профессию, где нужно что-то делать руками, мне тоже не хотелось, душа просила иного. Я потихоньку писала какие-то зарисовки, рассказики и втайне мечтала, что смогу стать журналистом.

Мы жили в общежитии городской больницы, где Кате дали комнату – просто повезло, заведующий отделением узнал, что у нее на иждивении младшая сестра, а живем мы в комнатке, предназначенной для консьержа, в многоэтажке по соседству с нашей сгоревшей квартирой. В общежитии, конечно, было получше – хотя бы душ и кухня, а не вечные бутерброды. Так мы протянули полтора года, остававшиеся до моего выпуска из школы. В университет я поступила, к великой радости моей сестры, которая гордилась этим куда больше, чем собственным красным дипломом. С работой у нее не складывалось, Катя устроилась врачом-реабилитологом в медицинский центр, училась на разных курсах – от массажа до иглорефлексотерапии, подрабатывала, выезжая к состоятельным клиентам на дом, – словом, деньги были, а удовлетворения от работы – нет. Я по-прежнему мыла лестницы, жили мы все в той же комнатке общежития, но уже другого, ближе к Катиной работе. После третьего курса меня отправили на практику в одну из газет, и там я познакомилась с Вадимом. Он был в то время молодым, но уже известным и перспективным журналистом, заведовал одной из редакций. Он как-то сразу рассмотрел во мне желание писать и всячески его стимулировал. Мы проводили вместе много времени, Вадим даже в обеденный перерыв частенько заставлял меня в трех предложениях описать, допустим, работницу столовой, стоящую на раздаче, придумать ей биографию, рассказать о проблемах, которые ее волнуют в тот момент, когда она выставляет на прилавок очередной поднос со стаканами компота… Это была такая милая и увлекательная игра, захватывавшая нас обоих и заставлявшая забыть о времени и о том месте, где мы находились. Все это очень помогало мне развить наблюдательность и умение выразить мысль короткими, но емкими фразами. Для газеты это было хорошо.