оптовыми ценами служит термин очередничество, придуманный критиками этого явления. Рост зарплат в городах (после урожая 1925 года и роста доходов в сельской местности) без соответствующего расширения текстильного производства или импорта привел к тому, что рынок мог поддерживать только довольно высокие розничные цены. Поэтому частные торговцы могли окупить свои затраты на специалистов по очередям так же, как социалистические торговые организации постоянно возмещали свои затраты на найм «представителей». На самом деле агентов частного сектора, нанимаемых для выстаивания в очередях, во многом обвиняли в том же, в чем и торговых представителей предприятий социалистического сектора: из-за них росли трансакционные издержки, они отнимали у общества время и рабочую силу, способствовали перебоям в снабжении и подрывали нормы гражданской нравственности, занимаясь подкупом охраны магазинов и грузов. Цены на текстиль в частном секторе вскоре значительно превысили цены в государственных и кооперативных магазинах [Малафеев 1964: 40][222]. Рассматривая эти изменения с рационализаторской точки зрения, можно понять, почему очередничество вызывало натиск со стороны советских властей.

Подчеркивая пользу частной торговли, Ленин явно не имел в виду пользу от специалистов-очередников. Даже В. В. Новожилов, в те годы – главный борец за рыночное ценообразование и конкуренцию, в 1926 году называл доходы частных торговцев текстилем «неосновательными» и «спекулятивными» [Новожилов 1926: 78]. Большинство членов советских политических кругов были менее сдержанны в выражениях как на публике, так и на закрытых правительственных совещаниях. Работы о «частном капитале» и «частной торговле», публиковавшиеся с 1927 года, рисовали предпринимателей подозрительными, преступными личностями – проворными в вопросах получения «легких денег», но также паразитирующими и коррумпированными[223]. Неудивительно, что правительство удвоило свои усилия, чтобы ограничить возможность покупать и продавать текстиль, пряжу и нити только предприятиями социалистического сектора; разумеется, для частных торговцев приобретение заводского текстиля теперь стало еще сложнее и дороже. Многие торговцы были вынуждены закрыть свое дело, в то время как другие присоединялись к очередям за товарами. Уже в 1926–1927 году закрытие 60 частных текстильных магазинов в Ростове заставило главу торгового отделения Рабкрина (Рабоче-крестьянской инспекции, радикально настроенного государственного инспектората) задуматься о «невероятно интересном явлении полного устранения частников с текстильного рынка». Из-за недостатка товаров заводского производства в Саратове, Свердловске, Харькове, Тифлисе и Днепропетровске разорялись частные текстильные магазины[224]. Те перекупщики текстиля, которые не хотели закрывать свое дело, должны были демонстрировать на крайне невыгодных условиях свою «полезность» социалистической экономике. К концу 1927 года «многие частники» дали понять представителям инспектората, что они «с радостью подпишут контракт с Комиссариатом торговли» и обязуются продавать текстиль по цене ниже, чем в кооперативных и государственных магазинах. Действительно, шесть из семи торговцев из моей базы данных, продолжавших работать в 1927 году, перешли на подобные договорные отношения в своей коммерческой деятельности [Там же][225]. Несмотря на подобные договоренности, доля текстиля в объеме розничных продаж частного сектора упала с 30 % в 1923–1924 годах до 5 % в 1928–1929 годах[226].

Очередников и их нанимателей в 1928 году начали привлекать к уголовной ответственности и арестовывать, однако в то же время сохранялись условия, которые привели к появлению очередничества[227]. Даже в 1930 году, когда распределение текстиля в социалистическом секторе уже регулировалось карточками, а большинство частных магазинов было закрыто, очередничество все еще подпитывало то, что оставалось от частного рынка. В феврале 1930 года нарком финансов РСФСР В. Н. Яковлева направила тайную записку в Политбюро, где пояснила, что ситуация на текстильном рынке практически не улучшилась:

…в торговле продуктами промышленности частный капитал почти совершенно перестал выполнять какие-либо полезные функции. Его деятельность начинается с злоупотребления и преступления и результатом своим имеет понижение реальной заработной платы рабочего, поскольку он (капиталист. – Дж. X.) вздувает цены на дефицитные товары. Особенно ярко это выявляется на примере торговли текстильными товарами. Обследования налоговых инспекторов показывают, что в частных лавках почти нет товаров в кусках, он по преимуществу в мелких отрезках. Следовательно, текстильный товар в лавку частного торговца попадает в результате скупки мануфактуры, полученной по карточкам, в порядке спекуляции и создания очередей в государственных] и кооперативных] магазинах. В частной же лавке он продавался по тройным и выше ценам. То же можно сказать о большинстве товаров галантерейной торговли (катушки, иголки и проч.). Та же часть товаров, кот[орая] по текстилю и ряду товаров галантереи поступает в частные лавки не в порядке спекуляции талонами, добывается частником из государственных] и кооперативных] магазинов незаконным порядком, ибо частных фабрик по этим товарам у нас нет. Можно смело сказать, что лишь незначительная] часть частной торговли промтоварами получается частником от кустаря и из мелкой частной пром[ышленности]. Преобладающая часть попадает к нему в незаконном порядке[228].

Описания Яковлевой методов, используемых торговцами текстилем, может, и повторяли обвинения, звучавшие на протяжении предыдущих пяти лет, однако ее вывод отражал измененный баланс сил в экономике в период, когда реконструкция шла полным ходом. В прошлом цель ограничивалась «контролем» частного капитала, теперь же нарком предлагала, чтобы новая политика учитывала «характер деятельности частного капитала», так же как и «его значительную долю в совокупных продажах», и стремилась обеспечить «полную ликвидацию частного капитала». Ее рекомендация была простой: «…в области торговли промтоварами частная торговля может быть запрещена законодательным путем»[229].

Дефицит заставил властей сбросить маску терпимости, определявшую их взаимоотношения с частной торговлей, обнажив прятавшееся под ней глубоко укорененное недоверие. Особенно поразительно, что руководитель главного финансового органа страны настаивала на «бесполезности» огромного класса частных предпринимателей, когда самой очевидной пользой, которую они приносили, были уплачиваемые ими налоги. В 1926–1927 годах частные торговцы составляли 1,2 % экономически активного населения, зарабатывали 4 % национального дохода, и на их долю приходилось примерно 9 % прямых налоговых поступлений, получаемых центральным правительством. Учитывая несколько классовых пошлин, одноразовые сборы и непрямые налоги, частные предприниматели в некоторых регионах финансировали до двух третей губернских и муниципальных бюджетов [Ball 1987: 68–69, 73–75; Banerji 1997: 210–211]. Ликвидация «торговой буржуазии» означала, что доходы, ранее получаемые от этого класса, необходимо было возместить с помощью «категорий рабочих», в то время как индустриализация поглощала государственные средства в беспрецедентных масштабах. Однако контраргументом против той пользы, которую частная торговля приносила своими налогами, все чаще служили свидетельства ее «паразитарного» характера. Приметность представителей частных предпринимателей в очередях за текстильными и другими товарами; статусное потребление небольшой прослойки богатых нэпманов, концентрация которых в Москве делала их очень заметными; а также высокие цены в частных магазинах привели к пересмотру властями их полезности для социалистической экономики[230]. В период с 1927 по