28 % тридцатью годами ранее [Труды ЦСУ 8 (2): 263–264, 287–288; Gohstand 1973: 436–437]. Торговля продуктами питания, помимо хлеба, продолжала происходить в основном на уличных базарах, пространство которых обычно было поделено на ряды для бакалеи, молочных продуктов, фруктов, овощей и мяса. Избыток продавцов в начале 1920-х годов привел к высокой конкуренции на продовольственном рынке. Некоторые пекари и бакалейщики из моей базы данных разорились, другие нашли новые, иногда неочевидные места для размещения прилавков с товаром. Новой площадкой для ведения торговли в этот период стали внутренние дворы больших жилых домов. Первым такую локацию использовал продавец овощей и фруктов Василий Николаевич Румянцев, но, хотя позже подобные торговые точки стали распространенными, на момент 1925 года его дело двигалось медленно[211]. В целом самыми успешными розничными продавцами продовольствия были те, кто торговал мукой на развес, а также вином, рыбой и мясом, совмещал розничную и оптовую торговлю и порой имел прямой источник снабжения (частное виноградарское или рыбное хозяйство) – или устраивал роскошные магазины в западном стиле, продающие свежие фрукты и сухофрукты, солонину и копченую рыбу, а также другие деликатесы[212].

Городские рабочие в основном придерживались модели, выявленной и в довоенных бюджетных исследованиях: когда росли доходы, росло и потребление как основных, так и дополнительных продуктов питания. К декабрю 1922 года рацион горожанина все еще в основном состоял из картофеля и ржаного хлеба, но рабочие теперь потребляли на 30 % больше, чем еще полгода назад. К 1924/1925 году многие чувствовали «достаточную уверенность» в советской экономике, чтобы «ликвидировать свои запасы», мешки с пшеницей, рожью и мукой, которые практически все откладывали впрок еще со времен Первой мировой войны [Кабо 1928: особ. 27-123,149–156]. По мере стабилизации доходов домохозяйств рацион горожан стал улучшаться во всех отношениях, которые можно было бы предсказать на основе дореволюционных моделей потребления. Пшеничный хлеб сперва дополнил, а потом и заменил ржаной; продукты животного происхождения (мясо, молоко и, в случае граждан с более высоким уровнем доходов, масло) пришли на смену картофелю и крупам; выросло потребление фруктов и сахара. В Москве эти изменения охватывали большее количество социальных кругов, чем в других частях страны, благодаря высоким зарплатам и лучшим условиям снабжения. В 1924 году уральский рабочий имел менее трех четвертей мяса, потребляемого среднестатистическим рабочим из Москвы, и лишь 40 % от потребляемого последним сахара и масла, а разницу в калориях возмещал картофелем и крупами [Кабо 1926:112–119,177-183; Бюджеты рабочих и служащих 1929: 30–40][213]. Тем не менее качество и количество продуктов питания улучшалось повсеместно, в то время как доля затрат на продовольствие в бюджете представителей рабочего класса упала со своего максимального уровня в 71 % в период с 1918 по 1920 год до 44 % в 1926/1927 году [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 27–50].

Даже при большевиках – партии рабочих – рацион граждан среднего класса (госслужащие) был более насыщенным и разнообразным, чем у заводских рабочих, живущих в тех же городах. Несмотря на это, вполне возможно, что теперь гастрономические деликатесы себе могло позволить большее число людей, чем когда-либо, что было отражено в юмористических заметках 1923–1924 годов. В одной такой зарисовке, помещенной в ленинградской вечерней газете, утверждалось, что рабочие, которые до революции едва могли позволить себе яблоко, теперь могли наслаждаться импортными фруктами:

Теперь все едят апельсины. Даже в фойе кинематографа вывешаны аншлаги: «– Воспрещается бросать на пол косточки и корки от апельсинов». Одним словом – смерть семечкам! Апельсин докатился до нас и занял свое место. «Дамочка с апельсином» – это уже бытовая черточка. Мальчик с апельсином, извозчик с апельсином, кассирша с апельсином. – Все – с апельсином![214]

Хотя в статье продолжали подтрунивать над обывателями, которые судили обо всем через «узкое окошко» материальных благ, в ней также попутно отмечалось, что апельсины были широко доступны, что в кооперативных магазинах появились финики, что улучшилось качество модной одежды и т. д. Подобные статьи выходили почти исключительно в вечерних газетах и юмористических журналах, аудиторию которых составляли главным образом конторские работники, не состоящие в Коммунистической партии[215]. Тем не менее даже такое непрямое обращение к теме материального благополучия читателей показывало, что лидеры партии понимали границы пропаганды аскетизма. После крайних лишений периода Гражданской войны тема «материального изобилия» находила больший отклик у читателей, чем когда-либо тема «революционной аскезы». В 1930-1940-х годах, после потрясений коллективизации и войны, признание подобной тенденции приведет к тому, что торжественные статьи о потреблении появятся даже на первых страницах партийной прессы.

Так или иначе стоит ли удивляться, что танцплощадки, бильярдные, игорные залы и пивные находились исключительно в частном секторе экономики? У частных владельцев в этих сферах было два серьезных преимущества перед представителями социалистических торговых заведений: готовность и возможность работать сверхурочно, по ненормированному графику, и более легкое отношение к общепринятым моральным устоям. Решение властей отменить введенный во время войны запрет на продажу водки было мотивировано исключительно финансовыми соображениями. Как отметил Ю. Ларин в довольно типичной книге на эту тему, государство нуждалось в доходе, а водка была лучше самогона — крепкого алкогольного напитка домашнего приготовления, который делали крестьяне. Как и другие публицисты-большевики, Ларин старался держаться золотой середины между пуританством и вольностью: по его мнению, рабочим и крестьянам необходимо было найти новые, культурные варианты досуга, например, литературные кружки или кино, а чтобы заменить алкоголь, почему бы не ввести субсидии на сладости? [Ларин 1930][216] Такие взгляды вряд ли соответствуют аскетизму, который часто приписывают системе ценностей большевиков, – но и для открытия пивной такая позиция была не самой оптимальной. В конце концов, выпивка, азартные игры и распущенность были основными составляющими успешных развлекательных заведений. Иногда попробовать себя в продаже алкоголя могла и корпорация социалистического сектора (ярким примером и в этом случае служит украинский «Ларек»), но из-за бесконечных нормативных препятствий, с которыми было связано открытие бильярдной или пивной, а также из-за высоких обязательных налоговых ставок, применяемых к таким заведениям, и, что хуже всего, из-за вероятности полицейских облав традиционные городские увеселительные заведения оставались в частных руках.

История лавочника, заключительная в этой главе, одновременно иллюстрирует и явление ремесленников-торговцев, и жесткую конкуренцию, с которой могли сталкиваться частные предприниматели. Торговец, о котором пойдет речь, Иван Иванович Рожевский, был главным ленинградским продавцом учебных материалов в довоенный период. В 1922 году он приобрел патент 3-го разряда и заново открыл магазин. Это был один из видов торговой деятельности, которыми кооперативам ранее заниматься не доводилось: в магазине продавалась учебная литература на нескольких языках, разнообразное научное