– Эйслин! Твой парень тоже болен? Ты его заразила?

Мы с Джеком вбегаем внутрь, забыв прихватить наши стаканы с соком.

На кухне мама моет овощи. Она оставила телевизор включенным, и сейчас идет программа о том, как хороший ученый пошел по кривой дорожке – о докторе Шарлотте Стернфилд.

Мама берет полотенце.

– Извини. Я переключу.

Я придерживаю ее руку.

– Нет, я хочу на это посмотреть.

В кадре одно за другим появляются фото маленькой девочки, которая смущенно улыбается. Мы видим школьные фото со щербатой улыбкой и слышим высказывания школьных учителей и профессоров, и все они были потрясены ее многообещающими научными талантами. Восхваляющие видеозаписи сменяются обвинительными – протестующие утверждают, что она ставит себя наравне с Богом или, что еще хуже, с Сатаной. Может, именно под давлением этих так называемых преследователей она и была вынуждена пойти на немыслимый поступок.

Затем мы слышим интервью с матерью доктора Стернфилд. Что это, попытка на что-то повлиять уже после ее смерти? Я смотрю в холодные, невыразительные глаза Шейлы Стернфилд и пытаюсь понять – может быть, это ее воспитание оставило в психике дочери неизгладимые следы, побуждавшие ее добиваться своих целей любыми средствами?

Миссис Стернфилд снова обрушивает свое возмущение на СМИ, утверждая, что ее Шарлотта всегда была «хорошей девочкой». Я внимательно изучаю ее выражение лица и еще раз обращаю внимание на то, какое же оно странное. Только потом я понимаю, что она покачивает головой и будто не знает, куда деть руки, не из-за рассеянности или безразличия. Дело вообще не в этом. Дело в том, что она произносит тщательно отрепетированные фразы, которые звучат абсолютно фальшиво.

Завороженная этим зрелищем, я делаю шаг вперед. О боже. Пол будто качается у меня под ногами.

Мое сердце бешено стучит.

– Она врет.

Джек щурится.

– Врет? О чем?

Превосходный вопрос.

– Я не знаю. Но явно о чем-то важном.

О чем-то, что мне необходимо знать. Я нутром это чую.

Я говорю:

– Видишь, как она постоянно дотрагивается до носа и рта? Она говорит неправду, и держу пари, что это как-то связано с причиной смерти доктора Стернфилд.

Мама откладывает полотенце.

– Дорогая, я понимаю, что ее смерть тебя очень расстроила. Но не надо зацикливаться на этом. К тому же, никто не вправе судить о словах скорбящей матери.

Ладно, я-то вправе. Потому что я знаю, что эти слова – чушь собачья. Но я не могу заявить об этом, потому что я не рассказывала о своих новообретенных способностях читать лица никому, кроме Шейна. Зачем еще сильнее пугать людей, которых любишь, или, что еще хуже, заставлять их смущаться, когда ты рядом? Я крепко стискиваю руки.

– Просто хотела убедиться, что мы не пропустили ничего важного.

Мама говорит:

– Мы все хотели бы, дорогая. В «Nova Genetics» и в CDC[10] исследователи неустанно работают над лекарством. И на них мы должны возложить все надежды.

Я отчетливо улавливаю мамины эмоции. Она отчаянно пытается поверить в науку, которая может подарить мне исцеление. И ей приходится справляться с гневом, обращенным на доктора Стернфилд.

Только ради нее я говорю:

– Ладно.

Но мой собственный гнев только разгорается с новой силой. Нарезая болгарский перец, я все сильнее утверждаюсь в мысли, что мне надо обязательно поговорить с мамой доктора Стернфилд и выяснить, что же она скрывает. Не исключено, что доктор Стернфилд оставила важные данные, а ее мать скрывает их, чтобы не дать другим еще сильнее очернить память ее дочери? А может, эти данные продадут на секретном аукционе тому, кто больше заплатит, например новостному агентству или фармацевтической компании? Ладно, это уж слишком натянуто, но, чтобы разгадать эту тайну, я должна узнать все, что смогу, о женщине, которая разрушила так много жизней.

Но заниматься этим сейчас нет времени. Мама призналась, что она попросила Эви позвать «гостей». Джек, Сэмми и я заняты расстановкой тарелок, кружек и салфеток, когда звенит дверной звонок.

Мама впускает в комнату Эбби и нескольких девочек из команды по плаванию. Эви входит сразу следом за ними, вместе с Рэйфом. Их намного меньше, чем было приглашено, но намного больше, чем я ожидала. Мои гости принесли цветы и еду, но их лица искажены тревогой.

Я не хочу испытывать дружбу, предлагая им объятия. Эви становится исключением и обнимает меня первой, а остальные смотрят на нас, вытаращив глаза. Слава богу, что на свете есть Эви.

Мы собираемся в моей гостиной, и вскоре уже болтаем и шутим, как будто я вовсе не больна, и возможно, смертельно. На самом деле у них миллион вопросов о моем пребывании в больнице и о других детях, чьи имена появлялись в новостях, в особенности о Шейне. Конечно, все держатся от меня дальше расстояния вытянутой руки, но их притягивает то, что я могу рассказать. Это странно. Пожалуй, странно – это подходящее слово для описания моей жизни в последнее время.

Я восседаю на диване, как королева, и рассказываю свою историю. Они прислушиваются к каждому моему слову. И это хотя бы доставляет мне удовольствие.

Мама все время занята чем-то на кухне и отмахивается от всех, кто пытается ей помочь.

– Просто развлекайтесь, ребята.

Каждый раз, когда я смотрю в ее сторону, она широко улыбается. С грустью я понимаю, что именно такое мероприятие она мечтала для меня устроить – в совершенно других обстоятельствах. И напряжение, которое я замечаю в ее взгляде, говорит мне, что ее страх за мое здоровье ни на секунду не покидает ее мысли.

Снова звенит дверной звонок. Я тут же вскакиваю и успеваю к двери раньше мамы. На крыльце топчется худой паренек в черной толстовке с изображением скелета на рукаве. Он криво улыбается:

– Мы слышали, тут все веселье собралось.

В отличие от моих друзей, он наклоняется вперед, будто хочет личного и близкого общения.

Я высовываюсь из двери:

– Вообще-то, только для своих.

Он ухмыляется – так, что мне хочется принять душ – и достает пачку пива, шесть банок.

– Мы не с пустыми руками.

– Может, как-нибудь в другой раз?

Как-нибудь в другой жизни.

Он подмигивает.

– Ловлю тебя на слове, красавица.

Я захлопываю дверь и запираю ее. Бррр, странно.

– Эй, давай выйдем на задний двор, – зовет Эбби.

Свежий воздух – это прекрасно, даже если там водятся репортеры. Пожалуй, если мы покажем им, что жизнь идет своим чередом, им станет скучно и они оставят меня в покое. Может быть.