романе. Роман был посвящен М. Горькому, но не понравился ему (см. переписку М. Горького и Ф. Гладкова — «Литературное наследство», т. 70. М. 1963. «М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка», а также известную статью М. Горького «О прозе»). Обиженный отношением М. Горького, Гладков снял посвящение. Отрицательное мнение Горького о романе отразилось на выступлениях некоторых критиков. В этой обстановке живейшее участие А. Белого очень поддержало Гладкова. Как известно, Горькому прежде всего не понравился язык романа. Интересно, что, в соответствии со своими литературными вкусами, Андрей Белый, наоборот, считал удавшимися как раз те места романа, которые критиковал Горький.

Последние годы жизни были для Белого во многом поворотными. Он с радостью встречает постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций», постоянно интересуется работой Оргкомитета Союза писателей и принимает в ней активное участие. Он хочет писать роман на производственную тему и «учиться новому очерку». Открытие Днепрогэса 10 октября 1932 года было пережито им как величайшее событие. В его выступлении 30 октября 1932 года на первом пленуме Оргкомитета присутствует образ Днепра, Днепрогэса: «Поворот партии к широким писательским кругам, вышедшим из интеллигенции, знаменует, что литература входит в полосу строительства, подобного строительству Днепростроя»[29]. Поэтому интерес А. Белого к роману Ф. Гладкова «Энергия», более того — даже преувеличенно-восторженное к нему отношение, был не случайным.

В письмах не раз упоминается имя Григория Александровича — поэта Г. А. Санникова (1899—1969), человека, связанного дружбой как с А. Белым, так и с Ф. Гладковым. Он пересылал иной раз письма А. Белого Ф. Гладкову. В письме от 18 января 1933 года Г. А. Санников красочно рассказывает Гладкову о докладе, который делал А. Белый 15 января в Доме Герцена. Доклад назывался «Гоголь и «Мертвые души» в постановке Художественного театра». «Доклад был потрясающий, — писал Г. А. Санников. — Ничего подобного за все последние годы на литературных собраниях не бывало... От овации, устроенной ему, он не знал, куда деваться, растерялся, сконфузился и собирался нырнуть под стол» (ЦГАЛИ, ф. 1052, оп. 5, ед. хр. 448; см. также авторизованную стенограмму доклада «Непонятый Гоголь» — «Советское искусство», 20 января 1933 г., № 4).

Большой интерес представляет обмен мнениями двух писателей о литературной обстановке того времени. И А. Белый и Ф. Гладков ожидали многого от предстоящего съезда писателей, но они ясно видели и некоторые остаточные явления групповщины, необъективной критики — все то, что свойственно было РАПП и еще до конца не изжило себя в 1933 году. В Оргкомитет были введены некоторые из бывших руководителей РАПП. Это вызывало опасения у части литераторов. Надо сказать, что тревога — прежде всего Гладкова — была преувеличена. Видя все возрастающее влияние в Оргкомитете А. Фадеева, Гладков опасается, что там будет процветать РАПП «в новых формах». Однако А. Фадеев раньше других понял ошибки РАПП и как в своих устных выступлениях, так и в печати неоднократно заявлял об этом.

Для обстановки того времени характерен разговор о литературном методе, разговор о правде в литературе. В этом отношении интересно письмо А. Белого из Коктебеля от 17 июня 1933 года, явившееся ответом на письмо Ф. Гладкова от 3. VI. 33.

А. Белый горячо и взволнованно пишет о своем понимании правды. Он осознает свое стремление облечь мысли в слова как постоянное мучительное искание правды.

«Мне слова, как коктебельские камушки: надо их долго ловить, долго складывать, чтобы целое их отразило переживание, лейтмотив которого внятен... Лишь 16 лет овладел я языком; никому верно не давалась способность к речи с таким трудом. Слово всегда во мне трудно нудится; с детства я был напуган пустотой обиходных слов; и оттого: до 16 лет все слова были отняты у меня; я волил больших слов; их — не было; нет и поныне».

А. Белый понимает правду как глубоко выстраданную художником, прошедшую через его личность, мучительно рожденную, почти недосягаемую. В этом смысле он противопоставляет правду «истине», выступая против художников, которые считают возможным пользоваться готовыми лозунгами и заемными «истинами». Путь этот — самый легкий. Однако такой художник, утверждает А. Белый, может чувствовать себя только голой вороной в павлиньих перьях.

Выступая против упрощенного понимания правды, против слишком легкого к ней отношения, А. Белый пишет: «Чтобы сказать правду, мало быть правдивцем в абстрактном значении слова; и мало себя изживать в «истинах»; правда «я» — не истина; она и путь истины жизни, и жизнь истины; правда — творчество над комплексом истин, из которых каждая — модуляция; правда — в данных условиях, правда — тема в вариациях; истина — вариация темы; как таковая она часть истины».

Поднимая вопрос о правде до вершины высочайшей гениальности, А. Белый пишет, что «нужны столетия, чтобы вызрело слово правды; и тогда оно — слово, дробящее камни».

Тоска по правде, искания правды — лейтмотив письма А. Белого.

Переписка Гладкова с Андреем Белым представляет не только большой литературно-исторический интерес, но она также многое проясняет в сложном и противоречивом характере Федора Васильевича Гладкова.

Вот эти письма.

1

Абхазия

Новый Афон

Дом отдыха

АбЦИКа

18—1—53

Дорогой Борис Николаевич!

Такое здесь горячее и богатое солнце и такая терпкая зелень, и море, и горы, что неудержимо захотелось приветствовать Вас и обнять любовно. Очень здесь хорошо — прямо наш май. Лошадей купают в море. Свежую редиску едим с грядки. Пожить бы Вам здесь — отогреться[...] И на душе — свежо и целомудренно. Хочется работать, думать, мечтать, создать что-то большое, как мир. Сотворить что-то в движении, в солнце. Этакое новое, неповторимое. Мечтаю об этом и почему-то думаю прежде всего о Вас. Почему-то! Просто потому, что Вы оригинальный, тоже неповторимый, вечно обновляющийся человек, поэт и мыслитель. Вот здесь бы походить с Вами, понаслаждаться миром и побеседовать. Очень уж я полюбил Вас с первых же встреч!

Думаю о своей «Энергии», которую я оставил в Москве, и мне скучно: много я в нее вложил сил, но кажется, что ничего из этого не вышло — устал, точно Сизиф. А ведь я чувствую, что сил у меня хватит на большее. Размышляю над вторым томом. Глубже и шире хочется взять. И я прошу Вас, милый Борис Николаевич, напишите мне все об этой моей книге, не скрывая ничего, не щадя меня: Ваше слово для меня крайне драгоценно. Вы — проникновенный человек, а это для меня — все: Ваше осуждение и Ваше одобрение для меня одинаково неоценимо. Я предполагаю, что Вы эти мои варварские гранки[30] уже прочли или прочтете, когда получите это письмо, тоже нацарапанное варварски. Я очень хотел бы, чтобы Вы написали статью о моей книге,