Открыв нашу комнату, опечатанную на время войны, мы увидели, что окно разбито, а на полу лежит кирпич. В комнате гулял ветер, но и он не мог сдуть трехлетний слой пыли. Вторая комната была занята чужими. Время к вечеру — спать негде. И тогда мы поехали на Лаврушинский — переночевать, да я так и осталась у бабушки с дедушкой до сентября, когда мне нужно уже было идти в школу, в первый класс.

Пока я была мала, лицо бабушки заслоняло лицо деда. Все-то она хлопотала возле нас. Было у нее на попечении тогда нас двое. Моему двоюродному братику Валерию (или Бубе, как мы его звали в семье) едва исполнилось два года. Это был смешной бутуз, очень подвижный и боевой. Мы с ним сразу подружились. Спали мы в бабушкиной комнате, и я очень хорошо помню, как она пела по вечерам братишке колыбельную.

Ветер после трех ночей

Мчится к матери своей

Ветра спрашивает мать:

«Где изволил пропадать?» —

пела бабушка сердитым голосом и отвечала ласково и чуть слышно:

«Я дитя оберегал,

Колыбелечку качал».

Голос ее прерывался. Предполагалось, что Бубка уже должен уснуть. Но ему, видно, как и мне, очень нравилось, как пела бабушка, и он требовал: «Еще, баба, еще!»

Лето 1944 года осталось самым ярким летом моего детства.

В мае мы поехали на дачу в Переделкино. Наверно, это был конец мая, потому что все в природе уже набрало полную силу, дорожки в саду заросли высоченной травой, — мы сразу смекнули, как хорошо в ней будет прятаться, — и множество было крупных маргариток, которые росли где придется, вперемежку с одуванчиками.

Это был наш мир, огромный, прекрасный, залитый солнцем. Удивительно щедрым видится мне лето 1944‑го, последнее лето войны. После свирепых уральских морозов, после барака, где дуло во все щели, после черных макарон без масла и тяжелых болезней, — словом, после всего, что пришлось пережить нам, детям, в войну, я попала в сказку. Каждый уголок был здесь таинственным.

Всюду хотелось заглянуть, все хотелось знать. Мир наш вдруг страшно расширился. Мы опьянели от простора, воздуха, свободы.

Двухэтажный дом казался нам чуть не замком. Было в нем множество лестниц, балкончиков, дверей, веранд, полы скрипели, дикий виноград заплел все окна. В саду была темная еловая аллея, в малиннике нас никто не мог найти, и если хотелось удрать от всех, то мы там сидели часами, презирая крапиву. Был даже маленький пруд, а посреди пруда — островок. И там мы тоже сидели подолгу, наблюдая за головастиками и водомерками.

Исследовав сад, мы храбро начали выбегать за калитку, и, помню, был однажды сильнейший переполох: Бубку долго искали и с трудом нашли в соседнем овраге, в зарослях. Речка в Переделкине тогда была еще довольно глубока, вода в ней чиста и прозрачна, и мы купались в жаркие дни. По вечерам бабушка любила ставить самовар. В нашу обязанность входило собирать сосновые шишки — занятие тоже страшно интересное.

Деда мы тогда видели мало. У него были свои, взрослые и серьезные, дела. Ложился он поздно, подолгу в его кабинете горела лампа. Вставал часто позже нас — так что и за завтраком мы его не видели. Встречались мы либо за обедом, когда он, обжигаясь, съедал тарелку супа, торопясь вернуться к рабочему столу, либо вечером, на закате, когда, устав за день, он присаживался к самовару или уютно устраивался на крыльце, чтобы рассказать нам интересную историю или просто тихо посидеть и посмотреть, как загораются звезды.

Каждое лето, вплоть до 1947 года, когда дом в Переделкине был продан, я приезжала на дачу и жила там у бабушки и дедушки по месяцу и больше. Осталось в памяти, как наш дед бродил по тропинкам сада, беседуя с дедушкой Семой, — рядом с нами жил с семьей Семен Фомич Гладков, родной дядя нашего дедушки, брат его отца (он дожил до глубокой старости, до девяноста лет, и умер в 1968 году). Дед был погружен в работу над «Повестью о детстве», и по вечерам они подолгу говорили о прошлом. Это была серьезная и планомерная работа, и Семен Фомич очень гордился тем, что во многом помог деду: он и под конец жизни вспоминал об этом не раз. В автобиографических повестях паренек Сема предстает старшим товарищем и защитником Феди, непременным участником его детских игр, помощником в тяжелой крестьянской работе, мастером «золотые руки».

Наша бабушка была первой помощницей деда. Уже в детстве я поняла, что быть женой писателя — большое искусство. Бабушка не только занималась черновой работой — перепечатывала рукописи, заботилась о делах литературных и хлебе насущном, — она, и это главное, умела создать спокойную атмосферу в доме, ежедневно и ежечасно оберегала деда от всяких неприятностей, тревог, от лишних звонков и назойливых посетителей, принимая на себя множество больших и малых дел.

Пока мы были малы, нас, детей, держали подальше от деда. Нас не пускали в святая святых — его кабинет, мы постоянно помнили: там, за этой дверью, совершается что-то важное и таинственное. Шуметь и шалить запрещено! Но умно, исподволь, бабушка знакомила нас с его работой. От нее мы впервые узнали о мытарствах мальчика Феди: часто, перепечатав на машинке очередные страницы «Повести о детстве», она рассказывала нам их содержание.

Когда мы выросли, дед любил вести с нами долгие беседы о жизни, о литературе. Это было всякий раз, когда я приезжала на Лаврушинский. Но всегда в кабинет я заходила с некоторым трепетом: ощущение таинства писательства с детства жило во мне.

Кабинет был по всем стенам заставлен книжными шкафами со стеклянными дверцами. Еще стояло там мягкое-мягкое черное кожаное кресло. И какие это были счастливые минуты, когда мы забирались в него и листали толстенные тома с замечательными картинками! Плохих книг дед не держал. Помню, что особенно нас тянули к себе Дантов «Ад» с иллюстрациями Гюстава Доре и двухтомное издание под названием «Чудеса природы».

От рассматривания картинок мы скоро перешли к чтению. Поскольку я была старшая, мне раньше всех внуков стали доверять книги из библиотеки. Дед воспитывал нас на классике. От него я