– Я переживал, что ты устала, но потом японял, что ты можешь устать от чего угодно, но только не от танца. Танец длятебя как наркотик. Ты получаешь от этого кайф. Ты танцуешь не ради денег, а,скорее, для себя. Ты растворяешься в музыке. Я никогда не видел ничего болеевосхитительного, поверь. Ты не очень искусна в любви, не очень хорошо готовишь,не умеешь себя вести в обществе, но в танце тебе нет равных.

– Мы встречались с тобой долго, а потомвсе оборвалось. Что-то надломилось, что-то случилось. Наверное, я что-тонедоглядела, а может, что-то не так сделала, но в один не самый прекрасный денья потеряла тебя и с ужасом осознала, что эту потерю невозможно вернуть. Тыпривел в бар свою будущую жену и откровенно ухаживал за ней на глазах у всех.

– Мне хотелось, чтобы она научиласьтанцевать точно так же, как ты. Но это невозможно. Она вообще не умееттанцевать.

– Может быть. Но ты привел ее не дляэтого. Ты привел ее для того, чтобы она поняла, что я не имею на тебя никакихправ, что я обычная стриптизерша, каких в Москве пруд пруди. На них никто неженится. С ними только гуляют и развлекаются...

Я замолчала, почувствовав резкую боль вживоте.

– Ты что? – спросил Глеб.

– Желудок.

– Еще бы! Разве можно столько есть. Пошлиспать.

Мы легли на двуспальную железную кровать икрепко обнялись. От рук Глеба исходило приятное тепло. Словно не было долгойразлуки и женитьбы на другой женщине. Прижавшись к Глебу, я крепко уснула.

Утром Глеб потрепал меня за ухо и сказал:

– Дашка, пора вставать. Наше время истекло.У меня от этой проклятой кровати все ребра болят. И как ты на таких спишь?

– Эта кровать просто золото по сравнениюс той, которая стоит в бараке. Там вообще вместо пружин доска.

Я встала, быстро оделась и с удовольствиемпринялась наблюдать за Глебом. Он надел костюм, повязал на шею шелковыйгалстук, побрызгался дорогим одеколоном и с огорчением посмотрел на белесоепятно, расплывшееся в районе ширинки.

– Костюм жалко, – грустно сказалон, – вернее, штаны. Мои любимые. Ты не знаешь, что можно сделать?

– Не знаю, – пожала я плечами.

– Попробую в химчистку сдать. Жене скажу,что держал канистру с машинным маслом и случайно капнул им на штаны. Должнаповерить.

Меня покоробило от слова «жена», но япостаралась не показывать виду.

Глеб застегнул на запястье золотые часы иулыбнулся.

– Ну что, присядем на дорожку? –сказал он.

– Присядем.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Знаешь, Глеб, все былопрекрасно. Восхитительная ночь, изумительный мужчина, море вкусной еды,спиртное, приятные воспоминания... Спасибо тебе за все. Но только на душекак-то гадко. Как-то нехорошо, понимаешь. Это пройдет. Это первая реакция. Таки должно быть.

Неожиданно дверь распахнулась, и на порогепоявился охранник.

– Заключенная, на выход, ваше времязакончилось, – сказал он.

Я натянула войлочные ботинки, набросилателогрейку, повязала на голову платок и встала.

– Заключенная, на выход, – повторилохранник.

Глеб растерянно смотрел на меня.

– Спасибо тебе за все, Глеб, –прошептала я, смахивая слезы.

Охранник толкнул меня в коридор и хотел былозахлопнуть дверь, но я оттолкнула его и закричала:

– Спасибо тебе, Глеб!!! Спасибо тебе!Слышишь, спасибо!!!

Охранник схватил меня за руку и потащил покоридору. До самой лестницы я громко кричала слова благодарности Глебу. Наулице я замолчала и разрыдалась.

С того момента, как освободили Таньку, прошелмесяц. Спустя еще неделю я поняла, что никто меня отсюда не вытащит, а этозначит, что два с половиной года я буду находиться в постоянном напряжении,опасаясь за свою жизнь.

Не верьте тому, что колония способнаперевоспитать кого-то. Здесь изолируют оступившихся от общества, одновременновырубая ростки человечности, которые при желании можно найти в душе даже самогозакоренелого преступника.

Одной девочке прямо на швейной фабрике кинулив спину ножницы. Она, видите ли, не давала положенной нормы. Девчонка стараласькак могла, но у нее ничего не получалось, вот и поплатилась за это. Конечно,тем, кто кинул ножницы, прибавили по полтора года дополнительного срока, нодевчонке легче не стало. Она вышла из лазарета и по-прежнему не справлялась снормой. Мне было страшно подумать о том, что с ней сделают в следующий раз.

Два с половиной года мне придется быть начекус так называемыми бабами-атаманшами, сидевшими по нескольку ходок. Многиепопали сюда по сто восьмой за убийство при отягчающих обстоятельствах. Вышку недали, заменили на пятнадцать лет и отправили в колонию. Вот они и сходят тут сума, держа власть в своих руках.

Два с половиной года мне будет сниться один итот же страшный сон. Будто меня хватают за горло и начинают душить. С десятокрук рвут на мне одежду, царапают лицо, вырывают волосы. Меня в любую минутумогут растерзать. Я просыпаюсь в холодном поту и боюсь пошевелиться. Иногда мнекажется, что это сон-предупреждение, и я начинаю прислушиваться к любомушороху. Все эти бабы, лежащие на соседних кроватях, одинаковые. У них у всехрожи убийц.

...Через два дня в секцию зашел охранник,назвал мою фамилию и сказал, чтобы я шла с вещами на выход. Не поверив своимушам, я принялась лихорадочно собирать вещи. Формальности, сопутствующиеосвобождению, помню плохо. Начальник вручил мне какие-то бумаги с кучейразличных печатей, из которых следовало, что меня освободили досрочно захорошее поведение и высокие показатели в работе. Оставшиеся два с половинойгода в колонии общего режима заменили на год условно.

Наконец открылись двери, и я очутилась наволе. В руках у меня была небольшая замусоленная сумка с мятым тряпьем:видавшая виды юбка, вытянувшаяся шерстяная кофта – все это считалось в колониивольными шмотками и ценилось особенно высоко.

За воротами я, как девочка, принялась ловитьна рваную варежку крохотные снежинки. Ну вот и все... Теперь придется всеначинать сначала, с нуля. Прежде всего надо приодеться. Посмотрев на китайскиеполукеды без шнурков, я от души расхохоталась. Да уж, прикидец еще тот! Ношеныехлопчатобумажные колготки, темное платье, просившееся на дно мусорного бака,клетчатый платок на голове... Правда, телогрейка совершенно новая. Ее мнеудалось выменять на пачку чая, которую привозила Верка.