Трезвый бы смутился, отступил, а сейчас ухнул в пропасть, точно лампочка перегорела и зрение отошло на второй план, уступив место ответному пламени. Точно это даже не он, Вася, действует, но что-то (кто-то?) руководит им извне, заранее сообщая, что сделать дальше.

И этот кто-то заставляет его толчками углубляться в глубь и в глубь темноты и тепла, стремительно теряя остатки зрения…

Позже, вспоминая ночь и почему-то краснея, он решил, что ничего такого не было, что это-де черновик, подготовительный момент и с целомудрием он тогда не расстался[31], но лишь генеральную репетицию провёл. А всё из-за того, что не помнил ничего, уснул на Пушкаренции, так и не выходя столетьями наружу.

Можно вполне сделать вид, что ничего не произошло, тем более что Лена никогда ему ничего не говорила, не напоминала (помнила ли сама? Разумеется, помнила, как же не помнить?), не обременяла. Если только косвенными шутками, понять которые можно и так, и эдак. А можно, если приспичит, отморозиться и вовсе не понимать.

Хочется вспомнить, что же там было, но каждый поворот головы, каждая мысль доставляют тупую боль. Он никогда и не узнает, был ли первым у Лены точно так же, как она была первой у него. Или же он для неё стал эпизодом, пьяным залётом, использованным случайно подвернувшимся капризом женщины, заранее знавшей про себя на годы вперед и оттого спешившей, не упуская ни одной, даже самой второстепенной возможности.

Была, кстати, такая родовая черта у советских женщин, безусловный инстинкт – закупать ненужные предметы впрок только из-за того, что повезло в магазине наткнуться, когда их выбросили. Мало ли что, авось пригодится. Опять же, кто его знает, когда обломится в следующий раз? Может и так получиться, что больше уже не выкинут, а, скажем, снимут с производства, ищи-свищи ветра в поле, жалей об упущенной возможности теперь уже навсегда.

Тургояк он никогда не говорил о произошедшем после Снегурочки; надеялся, что Маруся не знает и подруги не обсуждают интим. Даже потом, много позже, совсем в другой жизни, Вася никогда не рассказывал ничего жене. А она и не спрашивала. Было у них два табу, которых не касались даже в пьяном виде – «история с кулончиком» (правда ведь так и не выплыла, нашлось золото, и нашлось) да «залёт со Снегурочкой», роль которой так подошла Пушкарёвой.

Лена вела себя соответственно – про таких Васина мама говорит: «потеряла – молчит, нашла – тоже молчит», тем более что дальше началась классическая августовская суета и ожидание школы – к ней примешивались страхи выпускника: понятно же, два года пролетят как день, нужно будет сдавать экзамены, поступать – всё это выпадает на одно лето, от которого, так выходит, вся прочая жизнь зависит?

Пушкаренция отошла на второй план. Купила собаку. Гуляла теперь вечерами с огромным догом по совету тёти Гали, заприметившей на собачьей площадке за домом (позже застроенной девятиэтажкой) целую команду потенциальных женихов. Выделялся там один, особенно истовый собачник из последнего подъезда, Илюха Морчков, которому, конечно же, к фамилии добавляли другую первую букву.

Жил Илюха вдвоём с мамой, скромно, но не без самоуважения, будто бы прикрывающего страшные семейные тайны (на поверку типовые, пресные) и безусловные достоинства. Был Морчков, более всего на свете любивший сладкоголосую итальянскую эстраду фестиваля Сан-Ремо и своего боксёра Модильяни, одногодкой Васе, а значит, и Лене с Марусей, только вот никогда в школе их, по соседству, не учился – из-за некоторых обстоятельств, как бы навсегда закрепившихся на его постоянно полуудивлённом лице.

Впрочем, осмысленном и, если издали, даже милом, так как поначалу задержки в развитии с кем не случаются – кто-то до первого класса в кровать мочится, кто-то на переменках домой бегал с Аликом Юмосултановым фильм про трёх мушкетёров ещё раз позырить, а кто-то до седых лет на пальцах складывает да столбиком делит.

К пубертату Илюха (никто, даже мамочка, не называл его полным именем, даже в официальной обстановке, ну, например, военкомата или загса, куда они сразу же после Ленкиного выпускного бала отправятся подавать заявление) несколько выровнялся. Ну, или, как им потом Пушкаренция про мужа туманно намекала (а в улучшение его реноме она вложила массу усилий, сравнимых с рекламными акциями среднестатистических государств, живущих с туризма), Илюха с самого начала «просто ленился»: ему-де было удобно устроиться среди тех, кто слабее да бледнее, такая у него жизненная стратегия тогда завязалась.

Плюс, конечно, продлёнка и пятидневка, когда в школе можно жить как в интернате, появляясь дома лишь в выходные – что тоже немаловажно. Не то чтобы Морчкову (ему-то, конечно, в своей фамилии «море» грезилось «морячок с Азова») нравилось в казённой кроватке спать да сиротским одеялом укрываться в казарме на десятки сопящих-храпящих рыл, но мамочка, чтобы его содержать, слишком много работала, покуда могла.

Ну и, разумеется, личная жизнь, устроить которую надежда не покидает людей до самой глубокой старости (Вася сразу вспоминал деда Савелия: вот на что он надеялся?!), тоже Илюхину мамочку грела, так что ребёнок – только помеха.

Илюха прекрасно всё понимал, не роптал, находил в своём положении бонусы. Овладел профессией, стал неплохим слесарем в автоцентре по соседству, в постоянно, каждый год разраставшейся за счёт посёлка промзоне, уважаемым человеком. Наконец завёл пса. «Копоть, сажу смыл под душем, съел холодного леща». И всё у него было, кроме супруги, деток и теплого трёхкомнатного уголка – вроде бы ничего особенного, любому доступно.

Тётя Галя, столковавшаяся с Илюхиной мамочкой («дети войны», говорили они на одном языке, понимали друг дружку с полуслова, подружились не разлей вода, точно это им, а не отпрыскам в брак вступать), сделала всё, чтобы кровиночки сошлись. Да-да, только сначала нужно Лене хорошо экзамены выпускные сдать, мало ли что, вдруг она в институт поступать надумает? Но Лена никуда поступать даже и не пыталась. Ей живые деньги нужны были, наличность и полная свобода действий. Морчкова она быстро посчитала и под каблук упрятала. Ещё до всех матримониальных церемоний.

Вася поступил, Маруся вслед за ним потянулась, да баллов недобрала, а Пушкарёва на следующий день после выпускного, протрезвев, пошла с Илюхой заявление подавать. Вот уж точно, стерпится – слюбится.

– Да, не по себе парень-то дерево срубил…

На лавке у подъезда тётя Галя вводила соседей в курс дела, нарочно горюя. Качала головой да охала. Не при делах, мол.