Фрази растерянно хлопнула глазами:

– Но ведь в тупике Старого Колодца никто не живет, кроме нас! Никто ничего не видел и не мог видеть.

– Разве ты не заметила людей, которые с любопытством таращились на нас, пока мы стояли около телеги и разговаривали с русскими? – встревоженно спросил мсье Филипп. – Что, если среди них оказался кто-то из заговорщиков или тех, кто охотно донесет на нас? Пожалуйста, Фрази… ты должна понять, что это очень серьезно. Не выходи сегодня из дома. Больше не заставляй нас так волноваться. Помни, что у твоей матери больное сердце.

Этими словами можно было убедить Фрази согласиться на что угодно! Она сорвалась с места, бросилась к матери, которая варила суп, обняла ее, попросила прощения, получила его вместе с поцелуями – и до конца дня являла собой образец послушания и смирения. Правда, при этом она очень надеялась, что Тибо все-таки заглянет к ней и расскажет, как здоровье Державина. Обедом его не заманишь: он всегда мог что-нибудь стащить из лавки булочника или колбасника. Однако Тибо так и не появился, хоть Фрази то и дело выглядывала во двор, пока отчим не приказал ей держаться от окон подальше.

Спать ее отправили рано, причем матушка особенно тщательно затворила ставни, а мсье Бовуар укрепил их металлическим прутом.

Фрази послушно легла в постель, однако долго ворочалась, не могла уснуть. Вдобавок взрослые внизу о чем-то спорили, а потом что-то шумно переносили с места на место. Фрази не выдержала, прокралась на лестницу и начала подсматривать и подслушивать. Вскоре стало понятно, что все окна и двери нижнего этажа забаррикадированы стульями и креслами, а отчим решил провести ночь в салоне на диванчике, причем рядом положил свое старое охотничье ружье.

Жюстина отправилась ночевать в спальню дочери, и Фрази едва не была застигнута на лестнице, но все-таки вихрем взлетела по ступенькам и успела шмыгнуть в кровать до того, как матушка открыла дверь. Фрази так старательно делала вид, будто спит, что и в самом деле очень скоро уснула.

В эту ночь приснился Фрази какой-то человек – голубоглазый, бледный, с очень странной черной лентой, охватившей лоб. Смотрел он на Фрази так печально, что ей тоже стало грустно и тревожно.

– Ничего, – сказал этот человек. – Ничего, моя деточка, доченька родная! Жизни без горя не бывает. Печаль тяжка, но она минует. А счастье свое ты найдешь, слово сдержишь, все у тебя сладится… Не плачь, маленькая. Хотел бы я твои слезы утереть, да не в силах. Не плачь…

Он исчез, а Фрази почувствовала, что Жюстина будит ее и испуганно спрашивает:

– Что случилось? Почему ты плачешь? Сон страшный? Успокойся, все будет хорошо!

Фрази утерла мокрые щеки: она и в самом деле плакала во сне! – прижалась к матери и снова уснула, отчаянно надеясь, что снова увидит того же самого человека. Это был ее отец, она знала, ее настоящий отец, он называл ее доченькой, конечно, это был он! Фрази отчетливо слышала его голос, но не могла понять, почему он говорил по-русски? Не найдя его на тропах сновидений, она решила поутру обязательно спросить у матери, что все это могло значить, но утром ей стало не до того, потому что на садовой дорожке был найден исколотый ножом труп Тибо, и по кровавому следу стало понятно, что убили около серого особняка, а потом тело перекинули через ограду сада, принадлежащего мсье Бовуару. Гораздо позже Фрази узнала, что ночью отчим слышал чьи-то осторожные шаги в саду, кто-то вроде бы даже подбирался к окнам, поднимался на крыльцо, однако то ли не рискнул ломиться, то ли спугнуло незнакомца что-то.

Поутру, заперев рыдающих Жюстину и Фрази в доме и оставив им ружье, Филипп Бовуар сходил за полицией, однако ни слова не сказал о том, что произошло здесь вчера и во что были замешаны несчастный убитый мальчишка и Фрази. К жене и падчерице он полицейского не подпустил: твердо стоял на том, что мальчика этого никогда раньше не видел и не может понять, отчего труп был подброшен к его, Филиппа Бовуара, дому.

Труп Тибо увезли, пообещав мсье Бовуару подробнее допросить его через несколько дней. Пока разбираться с убийством какого-то бесприютного гамена было некому и некогда: слишком многих убитых предстояло увезти с Монмартра и из других окрестных мест, где шли бои.

Филипп велел жене собирать вещи, снова запер ее и Фрази в доме и чуть ли не бегом кинулся на площадь Бастилии, где собирались владельцы повозок, ожидающие возможных пассажиров. Удалось нанять крытую повозку, хозяин которой согласился вывезти семью из Парижа и доставить в Нанси.

Филипп Бовуар благодарил Бога и свою осторожность за то, что так и не собрался отнести в банк деньги, привезенные с собой из Нанси, а спрятал их под каменными плитами пола: в тайнике, который некогда обустроил еще его дед. Теперь тайник был вскрыт, и сундучку предстояло быть снова увезенному в Нанси.

После полудня, погрузив в повозку наспех увязанные вещи (половина их, в том числе и часть одежды, была оставлена на чердаке в сундуках), Филипп помог усесться Жюстине, которая прижимала к себе дочь. Фрази словно бы отупела от горя, от страха и могла только плакать… Только после проведенной в дороге ночи, когда Париж остался далеко позади, Фрази поняла: о Державине она уже ничего не узнает и никогда его больше не увидит.

Араго хорошо знал французскую литературу. Среди его любимых книг был роман Сирано де Бержерака[115] «Иной свет» – описание фантастического путешествия на Луну, исполненное философии, сарказма и в то же время подлинной поэзии. Особенно поразили Араго эти строки: «Соловью, глядящему с высокого дерева на свое отражение, кажется, будто он упал в реку. Он сидит на вершине дуба и все-таки боится утонуть».

Эти слова, по мнению Араго, были вовсе не о соловье, а о человеке, который лицом к лицу столкнулся с судьбой, загадку которой не в силах решить, не в силах преодолеть преграды, которая судьба ему выставляет, а потому на миг растерялся, лишившись привычной уверенности в себе, потеряв почву под ногами, совершенно не понимая, что теперь делать и как быть. Вот так же себя почувствовал и Араго, когда услышал слова Шписа, обративших его к явлению почти сверхъестественному.

Каньский!.. Приехал Каньский!

Он что, воскрес?!

Да мало ли Каньских в Польше, и даже среди бежавших оттуда во Францию их, вполне возможно, насчитывалось некоторое количество. Конечно, это не мог быть тот самый Юлиуш Каньский, он ведь погиб: в воспоминаниях Араго-Державина не меркла сцена, как из спины его бывшего лучшего друга и самого лютого врага брызнула кровь, как выстрел сшиб его с забора, как он рухнул на землю и лежал безжизненной кучкой…

Неужели Каньский все-таки выжил? Возможно ли такое?! Ругожицкий при их с Дружининым последней встрече об этом ни слова не сказал – упомянул только о гибели Тибо и о спешном отъезде из Парижа семьи Бовуар, то есть семьи Фрази. Если бы Ругожицкий знал, что Каньский выжил, он обязательно рассказал бы об этом, потому что знал о давней и лютой вражде Державина и Каньского. Поляки в своих разговорах упоминали какого-то пана Юлиуша, стратега и тактика, – тогда по спине Араго холодок пробежал.