поторапливаться, чтобы к этой ранней обедне самому попасть и поздней не прозевать; стал неудачливый работник, горемычный мещанин от великих бед и напастей, очень богомольным. Без крестов и поклонов ни одной часовни он не пропустит; любит говорить про Божественное, дома поет церковные песни и достиг рачением и старанием до того, что стал неизбежным человеком на церковном клиросе.

Прибежал он с церковного клироса от всенощной за свой стол-престол и вот стучит-гремит, вбивая в чужие сапоги покупные гвозди, привздохнет и споет про пучину моря житейского, воздвигаемого напастей бурею.

Про тихое пристанище спел он и про своих гостей вспомнил, спросил к слову:

- Давно ли, миленький старчик, не видишь ты Божьего-то свету?

- Сроду, христолюбивый, - родители таким на свет Божий выпустили. Был, говорят, зрячим, да в малых летах. Не помню.

- Стало, так и в понятие об нем не берешь, о белом-то нашем свете?

- С чужих слов, родимой мой, про него пою, что и белой-то он, и вольной свет. И про звезды частые, и про красное солнушко: все из чужих слов. Вот ты мне молочка-то похлебать дал: вкусное оно, сладкое; поел его - сыт стал, а какое оно - также не ведаю. Говорят - белое. А какое, мол, белое? «Да как гусь, слышь». А какой, мол, гусь-от живет? Так вот во тьме и живу. Что скажут, тому верю, - говорил старец тем обычным манером нараспев и протяжно, к какому приучают нищую братию пение духовных стихов и одна неизменная с раннего утра до позднего вечера песня: «Сотворите слепому-убогому святую милостынку Христа ради».

- Поглядел бы я на белой-от вольный свет!

- А вон у нас в городу говорят: и не глядел бы лучше на белой-от свет. И много таких: великое число. Нешто ты и во сне-то ничего ни видишь?

- Вижу то, что наговорят люди да про что сам пою.

- Богатырей, поди, много видишь?

- Вижу, добрый человек, часто вижу. Все меня попрекают; вот и Иванушко мой попрекает: все-де тебе огромным кажет. Малое за великое понимаю: от слепоты моей, знать, дело такое.

- Во сне он больно пужается, зычно кричит, - подтвердил старца проводник. - Иной раз как полоумный вскочишь от его крику.

- Оттого и кричу, Иванушко, что большое да страшное вижу. А ты, добрый человек, не пужайся: нынче не пел и кричать не стану.

- Кричат по ночам наши старцы, - вмешался проводник, - когда подолгу на дороге сидят да поют много. Послушал бы ты, чего не придумали они сослепа-то. Вон, когда про себя запоют, что у них выходит?

Закричали калики зычным голосом, И толь легко закричали,

Что окольни с теремов рассыпалися, Маковки с церквей повалилися.

- А на сам деле рази когда собаки пристанут и взвоют. А хвалят люди.

- Меня больно хвалят. У меня память хлесткая. Я дошел! - хвастался слепой.

- Такая память - не приведи Бог! - подтвердил проводник.

- Ты мне только скажи какую ни на есть старину говорком да спой ее вдругорядь: я ее всю на память приму и вовек не забуду.

- Словно ее кто ему гвоздем проколотит, - пояснял товарищ.

- Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда молчу либо сижу. Подымается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то моим новые выстают и как-то тянут вперед, и так-то дрожь во мне во всем делается. Лют я петь, лют тогда бываю: запою - и по-другому заживу, и ничего больше не чую. И благодаришь Бога за то, что не забыл он и про тебя, не покинул, а дал тебе такой вольной дух и память.

- Памятью не обижен - зла не забывает! - подтверждал проводник, видимо привычный и в беседах, как и на ходу, поддерживать и помогать старцу.

- У них глаза-те в концах перстов засели. Раз церковную книгу нащупал и за сапожное голенище принял: я ему дал листы перебирать, стал он потом разуметь, что такое книга и которая церковная.

- У меня на это большая сила в перстах! - продолжал хвастаться разговорившийся и обогретый приветливым словом доброго человека слепой старик...

- И ухо у меня сильное.

- Вот какое ухо, - подтверждал мальчик, - дай ты ему палку в его руки, постучит он ей и тотчас чует, травой ли идет, по грязи ли, на дом наткнулся али на изгородь попал.

- С палкой всякой слепец силен. Сам Господь палку слепцу заместо глаз дал и поставил ему в провожатые. От нее у слепца и ноги есть, и пищу достает.

- А ребятки провожатые?

- Не всегда при себе: отпущаем. Молодое дело: баловаться хочет. От себя они по миру бродят, не всегда тебе принесут.

- Мой Иванушко добрый: мне он приносит и делится со мной, -спохватился старик и стал шарить около себя.

Нащупал плечо мальчика, поднял свою руку к нему на голову и погладил по лохматым густым волосам своего Иванушки.

- Кормители они наши, поители: в них и разум наш, и око наше.

- У дедушки Матвея нос еще больно чуток: где-где деревню-то он почует. У нас вон и глаза вострые, а за ним не поспеешь. Нам и волков по колкам-то так не спознать супротив него. Сколько раз его за то, когда артелей ходим, благодарили, что от экой беды отводил - где-где волчий вой услышит.

- Вон язык свой не похвалю: мяконькое распознать могу, а чего другого не понять мне.

- Медовый пряник за щепу не сочтет. Есть любит, чтобы сколь больше да повкуснее.

- Старческий грех - надо каяться.

- И винцо, поди, любишь?

- Как жрет-то!

- А ведет ли тебя на прочие-то мирские какие соблазны? - спрашивал благотворитель, окончив работу и прибираясь спать.

- А чего не видал - как того желать? Куда тянуться и чего хотеть? -беседовал дедушка Матвей.

- Он тебе этого в жизнь не скажет. На это у них у всех большой зарок положен. Слушай ты его, он и врать мастер, а в эких делах первый заторщик.

- Нехорошее вы время-то для себя теперь выбрали! - перебил хозяин, позевывая и поскрипывая полатями, на которые забрался спать.

- Время, добрый человек, всякое нам хорошо! - продолжал старик, не оставляя прежнего певучего и мягкого тона в голосе.

-