В таком случае Гарубе удается извлечь невероятно много из африканской литературы и литературной традиции африканской диаспоры. Хотя его статья начинается с описания ориша, Санго, в ее фокусе не столько «религия» (как ее обычно понимают), но скорее экономика, политика или общество. Использование метафоры помогает серьезно переосмыслить не только религию, но и литературу, дискурс и власть, поскольку Гаруба предельно ясно высказывается о материальности. В отношении начала романа Шойинки (Soyinka 1970:7)[49] Гаруба пишет: «Сама мысль о том, чтобы заклинать калабаш, находящийся у кого-то в животе, долгое время меня озадачивала, пока я не понял, что именно эта материализация идей, привычка давать конкретное измерение абстрактным идеям является в этой культуре обычной практикой» (Garuba 2003:273). Религия, подобно литературе, и не только в Африке или происходящая из Африки, может иметь куда больше смысла, если мы последуем этому тезису и также обратимся к материализации религии.

Я видел божеств в их домах. Я научился простираться в их присутствии. Я научился приносить им дары, когда мне была нужна помощь. Я видел (но не вполне понял), как божества используют вещи для коммуникации с людьми. Даже двухнедельный визит в земли йоруба может быть весьма поучительным. Было бы преувеличением сказать, что я был незнаком с материальными божествами, предметами-персонами или почитаемыми вещами. Я все-таки много лет прожил среди язычников и изучал их. Также я посещал синтоистские святилища, буддистские храмы, католические соборы, wharenui маори, индуистские мандиры и другие места, в которых почитаются статуи, резьба и иные предметы. Даже чтение научных текстов помогает усвоить тот урок, что вещи не всегда правильно воспринимать как податливых реципиентов тех смыслов, которыми их наделяет человек (см.: Lаtour&Weibel 2005; Henare et al 2007; Lаtour 2010; Ingold 2011; Spretnak 2011; Whitehead 2012).

Тем не менее исследователи должны не только усвоить локально уместные способы поведения в присутствии божеств, святых или учителей других культур, нам также нужно усвоить новый язык для концептуализации и анализа существенных вопросов. Поэтому в предыдущих главах я рассматривал ценность таких терминов, как мана, тотем и табу, для пересмотра данных о религиях и обновления теорий религии. Встречались нам и «-измы», которые могут и помочь, и затруднить этот наш научный проект, например дуализм, буддизм, католицизм, иудаизм, протестантизм, а также сверхотделенность и картезианство. В нескольких главах рассматривался анимизм. Польза «тотемизма» для понимания анимистических отношений была темой предыдущей главы, а в этой под вдохновенным руководством Гарубы мы рассмотрели анимистический материализм и динамическое напряжение между модернизмом (модернизмами) и традиционализмом (традиционализмами). Сейчас мы обратимся к еще одному расхожему «изму» – фетишизму.

В отличие от терминов мана, табу и тотем понятие «фетиш» вырвано не из сложных языковых культур коренных народов, но из некоего европейского языка. Впрочем, так же как термины мана, табу и тотем, «фетиш» восходит к взаимодействиям между людьми, которые разительно отличаются друг от друга (Johnson 2000:247). Среди множества явлений, которые могли привлечь внимание португальских торговцев в Западной Африке в XV веке (в особенности в современной Гане), именно рукотворность почитаемых объектов побудила их создать новое слово.

«Фетиш» происходит от глагола feitico, «делать» или «создавать», и является частью плодородного семантического поля, из которого произошли слова «артефакт», «фабрикант», «фабрика», «факт», «фиксация», «одержимость» («обсессия») и «форма». Таким образом, слово «фетиш» подчеркивает искусственность и рукотворность вещей. По крайней мере изначально оно использовалось для обозначения созданных, а не природных объектов – культурно сконструированных, а не появившихся естественным образом. Вероятно, очень немногое изменилось в навязчивых идеях модерновой (европейского происхождения) академической науки, в которой регулярные утверждения о сконструированности того или иного культурного предмета или действия на самом деле ничего не объясняют. Напротив, бесконечное повторение внушает нам, что дуальность природы и культуры должна иметь порождающее значение и является основой таксономии. Несмотря на это, «фетиш» долгое время ускользал из этих контролируемых зон и обозначал всевозможные физические и материальные объекты, которые лишь требуют к себе почтительного обращения. Даже изобретение термина «фетишизм» свидетельствует об этом ускользании, поскольку Шарль де Бросс, введший его в 1760 году, каким-то образом смог связать его не с конструированием, а с «судьбой» и «волшебством» (Бросс, де 1973:20; см. также: Latour 2010:3)[50].

Научный и обыденный способы употребления слов «фетиш» и «фетишизм» обстоятельно и доступно проанализировали такие авторы, как Pietz 1985, 1987, 1988, Hornborg 1992, 2013, Pels 1998, Johnson 2000, Latour 2010, Masuzawa 2000, Whitehead 2012, 2013 и Olsson 2013, придя к очень небанальным выводам. Среди прочего, эта обширная литература демонстрирует, что взаимодействие с материальностью, а также фантазии по ее поводу (вплоть до страха, ненависти, страсти или одержимости) являются элементами, жизненно важными для развития и реализации модерности. Идеологиям и двигателям модерности, с ее интересом «к другим» и одновременно нападками на них, было крайне сложно понять совокупности вещей или совокупные вещи.

Например, в воображаемом Латуром (Lаtour 2010) разговоре между африканским «фетишистом» и европейским «антифетишистом» бросается в глаза проблематичное вменение «веры» первому и безосновательные претензии на «знание» последнего. Европейскому собеседнику не удается понять, как кто-то, кроме него, может одновременно создавать и почитать объект и как именно создание объекта становится достаточной причиной для его почитания. Вещам, как представлялось европейцам веками, нужны люди для того, чтобы иметь какой-то смысл. Вещи должны быть символами или репрезентациями, чтобы быть чем-то большим, нежели инертной «естественной» субстанцией. Это, в свою очередь, не «естественная» наклонность мышления – она является результатом яростных столкновений между различными группами европейцев по поводу материи (например, статуй). Во всем этом слышится (внятно, но не слишком гармонично) пропаганда разделения природы и культуры, данного и сделанного, веры и факта, объектов и идей.