Патрик Карри выступил с серьезной критикой «попыток, сколь угодно искренних, приспособить к своим нуждам прорицание, без сколько-нибудь значительных попыток изменить уже имеющееся у „нас“ „знание“». «Описание условий, в которых совершается естественная ошибка (вне зависимости от того, кто ее естественным образом совершает)» (Curry 2010:6), побуждает нас выйти за пределы дуальной схемы «ты веришь / я знаю». Вместо того чтобы считать себя уже в достаточной мере знатоками мира (т. е. реальности, которую «верующие» интерпретируют неправильно), нам предлагается стать частью нестабильного и многообещающего проекта по поиску понимания, которое бросает вызов имеющемуся знанию и обогащает его благодаря тому, что мы принимаем всерьез эксперименты «других». Это, как мы видим, еще один способ бросить вызов «вере в веру и верующих», которая в значительной степени оформляет базовое для нашей дисциплины неверное понимание религии как «системы верований», а тех, кто ее практикует, как «верующих». Надеюсь, материалы «откуда-то еще», которые мы добавляем к обсуждению, будут иметь большее образовательное значение, чем простые «самооправдания»[51].

Мартин Холбраад развивает тезис Карри:

Если знание того, что «холостяк» определяется как «неженатый мужчина», не относится к вере, не относится к ней и знание того, что «прорицание» является «коммуникацией богов с людьми». По меньшей мере, делать эти факты «верованиями» (и тем самым противопоставлять их тому, «что мы знаем») не способствует нашему их пониманию или использованию в наших исследованиях.

В таком случае какое определение «прорицания» нам остается за исключением «диковинного способа, посредством которого другие люди, как они верят, могут получить совет»? Холбраад предлагает необходимое разъяснение. Обращаться к прорицателю – не то же самое, что искать дружеского совета. Результатом прорицания является не совет, который можно принять или проигнорировать («сделай так – и преуспеешь»), но придание миру таких очертаний, в которых действие необходимо. Участие в прорицании (посетителей, самого прорицателя и божеств) – это процесс определения. Задавая божеству вопрос через прорицателя, я определяюсь в отношении к этому божеству, этому прорицателю и этому акту прорицания. И после этого меня будет определять следование вердикту божества, о котором тот дает знать в том, как рассыпаются орехи кола. Прорицание не только предлагает возможные решения, о которых можно поразмышлять и поговорить, оно определяет. Оно сообщает вопрошающему, кто он такой, в чем состоит проблема и что должно быть сделано. Прорицание выставляет вопрошающего личностью, которая есть (например, озабоченный, взволнованный, больной, нуждающийся, заинтригованный, родственный) и личностью, которая должна (например, работать, учиться, уйти, почитать). «Если прорицания проинтерпретировать таким образом, они оказываются истинными по определению (поскольку они суть именно определения) и, следовательно, бесспорны, как и аналитические истины типа „холостяки – это неженатые мужчины“» (Holbraad 2010:274, курсив в оригинале). На диагноз и рецепты, которые объявляет прорицатель, налагаются обязательства, поскольку они – часть продолжающегося процесса творения (включая сюда все, что может считаться космическим и социальным, природным и культурным – хотя, опять же, эти пары описывают единую реальность: всецело личностный, социальный или пронизанный связями космос).

Возможно, прорицание йоруба могло бы восприниматься как психотерапевтическая практика или техника самопомощи. Подобно церемониям многих религий в Западной Африке, приобретшим «пятидесятнический» в широком смысле оттенок (что можно проиллюстрировать стилем пения и проповеди, образами «храмов», паттернами власти и возбуждения), возможно, прорицание можно было бы принять за совет, а не (пред)определение. Когда христиане, мусульмане и исследователи обращаются к прорицателям, (пред)определены ли они в той же мере, что и последователи Ифа? Полагаю, мы должны ответить утвердительно. Христиане, мусульмане и исследователи определяются фактом обращения к прорицателю. Они оказываются теми, кто, не игнорируя свою принадлежность к иным традициям, эпистемологиям и онтологиям, находит полезным – не важно, по какой причине – обратиться к прорицателям и их божествам. Мир устроен так, что «христианином» может вполне называться тот, кто способен обратиться к ориша, через посредство прорицателя и раковины каури, за инструкцией и/или решением его сложной ситуации. «Религия» тогда должна определяться как действо (performance), телесность, материальность, как нечто текучее, подстраивающееся под обстоятельства и проницаемое. Возможна определяющая роль религиозных лидеров и некоторых структурирующих систем (например, табу и кашрут) в конструировании и последующем поддержании границ. Но необходимая проницаемость границ, сам факт их ежедневного нарушения оказываются в большей степени определяющими живую религию, чем воображение любой элиты (в том числе и академической) о фиксированных и непреодолимых границах между, скажем, «христианством» и «традиционной религией йоруба». Разумеется, это справедливо не только для религии йоруба, но, подобно материализации идей, описанной Гарубой, проникает во все части культуры. Так, вывеска на магазине одежды в Иле Ифе (в сердце традиции прорицаний Ифа) гласит: «Самая высокая мода по самым низким ценам. Мужчины. Дамы. Дети. Определяйтесь».

Согласно Адогаме, «почти во всех случаях прорицание завершается предписанием жертвоприношения». Это следует за его утверждением:

Утверждение, в соответствии с которым различные формы ритуала жертвоприношения «характерны практически для всех коренных религий Африки», указывает на то, что ключевым элементом любого определения «религии», эффективно работающего применительно к африканским религиям, должно быть жертвоприношение. Как и с другими религиозными техническими терминами, вошедшими в критический аппарат академических исследований, существует опасность, что модели и сценарии одной религии станут образцовыми для других или даже для всех религий. Вопрос о том, следует ли универсально определять «жертвоприношение» через слова, подобные «сакральному», довольно сложен, особенно когда это слово, в свою очередь, воспринимается как указание на трансцендентное того или иного типа.