кто уверовал в Аллаха в последний день и творил благое, — нет страха над ними…» (5: 69). Впоследствии итальянский редактор и французские и английские переводчики текста Йуханны ал-Асада не внесли никакой правки в этот отрывок, поскольку в нем все три религии противопоставлялись язычеству, а не друг другу[420].

Однако Йуханна ал-Асад также избирает беспристрастный тон, в общих чертах касаясь роли евреев, христиан и мусульман в ранней религиозной истории Африки. В начальный период народы Берберии, Нумидии, Ливии и Земли черных были идолопоклонниками, «следуя своей прихоти и без руководства какого-либо пророка». Через какое-то время

некоторые из них стали иудеями и долго оставались ими, тогда как часть королевств среди черных обратились в христианство [и оставались таковыми] до прихода вероисповедания Мухаммада. В 268 году хиджры народ Ливии стал мусульманским благодаря усилиям ряда проповедников. Это привело народ Ливии к многочисленным битвам с черными, в результате чего королевства черных, граничащие с Ливией, приняли мусульманство. Ныне все еще существуют некоторые королевства, где есть христиане, но [королевства] иудеев были уничтожены христианами и мусульманами…

Что касается людей Берберии, то они долго оставались идолопоклонниками, до времени за 250 лет до рождения Мухаммада. Тогда все жители берберийского побережья приняли христианство. В областях Туниса и Триполи господствовали некоторые властители из Апулии и Сицилии, в то время как на побережье Цезареи и Мавритании владычествовали готы. Многие христианские повелители из Италии бежали от готов, пришли в Карфаген и установили там свое господство. Христиане Берберии придерживались не обрядов и законов римских христиан, а установлений и веры ариан. Среди них был святой Августин.

Когда пришли арабы, чтобы захватить Берберию, они обнаружили там христианских повелителей. Они вели много войн, арабы победили, а ариане вернулись в Италию и Испанию. Примерно через 10 лет [вероятно, ошибка переписчика вместо «200 лет»] после смерти Мухаммада почти вся Берберия стала мусульманской[421].

Далее Йуханна ал-Асад касается восстаний берберов против арабских халифов и военачальников, которых те посылали на их подавление. С востока пришли мусульманские «схизматики» (то есть хариджиты, противники халифата), но, судя по всему, автор находит, что они на самом деле помогали распространять знания об исламе. (В этом его мнение совпадает с мнением современных ученых о хариджитах не только как о лидерах берберских восстаний в VIII веке, но и как о просветителях берберских племен, не охваченных проповедью суннитских богословов.) «Тогда вера Мухаммада укрепилась в Берберии, хотя впереди было много ересей и разногласий»[422].

Если краткий очерк Йуханны ал-Асада о распространении ислама примерно следует тому, что рассказывали его земляки-африканцы, то написанное им о приходе христианства в Северную Африку он не мог услышать, скажем, от Эгидио да Витербо: крестный отец заверил бы его, что истинная религия распространилась среди жителей римской Африки задолго до IV века и до прихода готских наемников и вандалов[423]. Но это неважно. Нас здесь интересует тон его рассказа, а не полнота знаний. Йуханна ал-Асад был беспристрастен, когда речь заходила о религиях народов Писания.

Некоторые из его христианских переводчиков находили такое равновесие недопустимым и в своих версиях вложили в его уста нелепые антиисламские речи. Интересно, что Рамузио здесь довольно мало изменил содержание и настроение текста, предпочтя лишь добавить более обязывающее в богословском смысле выражение «вера Христова» там, где Йуханна ал-Асад использовал только описательное определение «христианская»[424]. Но для французского переводчика публикации Рамузио, лионского издателя Жана Тампораля, начинавшего испытывать интерес к протестантской реформе, это было недостаточно убедительно сказано. У него в переводе королевства черных оставались христианскими до тех пор,

пока в 268 году хиджры не начала распространяться проклятая магометанская секта. Тогда последователи Мухаммада пришли проповедовать в эти края и обманными речами и лживыми увещеваниями привлекли сердца африканцев к своему ложному и сатанинскому закону.

Кончилось тем, что берберийское побережье оказалось «зараженным»[425]. В переводе на латынь, сделанном Джоном Флорианом в 1556 году, и в английском переводе Джона Пори 1600 года применили тот же маневр: «Некоторые из учеников Магомета до того околдовали [африканцев], — писал Пори, — что те позволили своим слабым умам согласиться»[426].

Христианская аудитория, читающая об исламе, наверно, не без внутреннего сопротивления воспринимала непредвзятость Йуханны ал-Асада. Более приемлемой казалась озлобленность, выраженная одним новообращенным христианином из Валенсии — он был сыном ученого законника Абдаллаха и сам являлся факихом. В 892/1487 году его окрестили под именем Хуана Андреса, и он принялся «с Божьей помощью обращать многие души среди неверных мавров», в том числе и в Гранаде. Вероятно, он проповедовал там как раз в тот момент, когда уезжала семья ал-Ваззана. Теперь, когда Хуан Андрес больше не был «рабом Люцифера», он написал книгу, опубликованную в 1515 году, чтобы разоблачить «невероятные выдумки, мошенничество, обман, развращенность, безумие… ложь и несуразности… магометанской секты»[427].

Йуханна ал-Асад избавил себя от неловкости, связанной с оценкой своего собственного обращения, просто не говоря о нем прямо на страницах «Географии», точно так же как не упомянул он и о своем пленении христианскими корсарами. Единственным явным признаком того, что обращение произошло, является имя, которое он дает себе в колофонах в самом конце рукописи: «Джоан Лионе Гранатино», «Иоаннес Лео»[428].

Эта относительная сдержанность контрастирует также с горячностью французских путешественников, когда в их описаниях заходит речь об исламе. Философ-мистик и ученый-востоковед Гийом Постель в своем трактате «О государстве турок» высоко оценил многое из того, что увидел во время путешествий по землям Высокой Порты в 1535–1537 и 1549–1551 годах, — например, щедрую милостыню и благотворительные вклады, малочисленность «ростовщиков и кровопийц». А в 1550‐х годах он с увлечением читал арабскую грамматику «Иоаннеса Лео Африкануса». Но когда дело доходит до Корана, Постель говорит о его «глупостях», «грубостях и наваждениях», а также о лицемерии и сладострастии, которым учит ислам. Правда, в Коране содержатся цитаты и истории из Библии, «но на одно слово правды приходится сто басен». Аналогичный язык осуждения можно встретить и в других отчетах христианских путешественников[429].

Мусульманским письменным высказываниям о христианстве в XVI веке с его непрерывными войнами также могло не хватать сдержанности. О взятии Константинополя османский историк и муфтий Ходжа Саадуддин-эфенди[430] заявил:

Зловещий звон колоколов бесстыдников-неверных был заменен мусульманским призывом к молитве, сладким напевом веры превосходных обрядов, пятикратно повторяемым… Церкви… избавлены от их мерзких идолов и очищены от их непотребной скверны… Храмы неверующих превращены в мечети благочестивых, и лучи света ислама изгнали полчища тьмы из этого места,