то они обосновались посередине королевства; они считали, что смогут так сохранять мир между двумя группами [христианами и мусульманами], в то время как, если бы они остались на морском побережье, они опасались бы нападений со стороны христиан.

Неприемлемым словом в этом описании сравнительно толерантного и мирного арабского завоевания является, конечно, «чума». Однако и оно показалось недостаточно уничижительным французскому переводчику Тампоралю, который усилил осуждение: «С пагубным пришествием Магомета приверженцы этой проклятой и осуждаемой ереси захватили королевство [Египет]»[442].

Через несколько страниц Йуханна ал-Асад переходит к описанию Александрии: «Посередине города, среди развалин, стоит маленький домик, похожий на часовню… Говорят, что это могила Александра Великого, который, по нелепому высказыванию [pazia] Мукаметто в Коране, назван Пророком и Царем»[443]. Это «нелепое высказывание» поражает: ничего подобного нет ни в одном другом упоминании Корана в сочинениях Йуханны ал-Асада. Мы попытаемся выяснить, что его подтолкнуло использовать эти выражения.

Почти всегда в корпусе своих текстов Йуханна ал-Асад одобрительно отзывается об исламе, его религиозных деятелях и его рациональности. Как мы уже видели, среди его «Знаменитых мужей» были религиозные философы. В «Географии» он объясняет, что ислам объединил Африку общностью права и системы образования. Одноглазый святой в горах Анти-Атласа назван «хорошим человеком, мудрым и великодушным», местным миротворцем, «который действительно заслуживал всяческих похвал за справедливость». Знатоки Корана, хадисов и исламского права — «ученейшие люди великого ума», «пользующиеся большим доверием». Ислам — это религия, которая должна охватывать «весь мир» (lo universo mundo) мусульман, но ее издавна разрывала и разрушала ересь и отступничество шиитов на востоке, и ныне она страдает от господства шиитского шаха Исмаила в Персии, лучший же ее вид исповедуют в Египте[444].

Там, на берегах Нила, мусульмане могут выбрать тот или иной из четырех суннитских толков или доктрин (мазхабов) — маликитский, ханафитский, ханбалитский или шафиитский. Как объясняет Йуханна ал-Асад, между ними есть различия в церемониале, молитвах и законах, но их ученые основатели почерпнули эти мнения в общих положениях («универсалиях») Корана и следовали пути «князя богословов» ал-Ашари[445]. В Египте в каждом из четырех мазхабов имеется главный кади, возглавляющий группу младших судей и советников. Шафиитский кади, пользующийся благосклонностью мамлюков, является главным над всеми, но мусульман судят представители их собственных мазхабов. Йуханна ал-Асад особенно одобрял усилия, предпринимаемые для того, чтобы удержать простых верующих разных толков от выражения враждебности друг к другу. Каирские ученые спорят о толкованиях закона, но им не позволено говорить дурно о четырех основателях мазхабов. «В отношении веры все равны»[446].

Это была несколько приукрашенная картина отношений между четырьмя богословско-правовыми школами: примерно в то время, когда Йуханна ал-Асад покидал Каир в 919/1513 году, судья, помогавший главному шафиитскому кади, был уличен в прелюбодеянии с женой судьи, помогавшего главному ханафитскому кади, и жестокий конфликт между двумя мазхабами по поводу их наказания заставил нетерпеливого мамлюкского султана заменить всех четырех главных кади и их сотрудников. К тому времени, когда Йуханна ал-Асад писал свою «Географию», новые османские правители назначили верховного кади из предпочитаемой ими ханафитской школы[447].

Тем не менее принцип равно справедливой ко всем мазхабам практики ислама в Каире — это то, что он запомнил и представил европейским читателям. Интересно, что он думал о своем родном Магрибе, где только маликитской школе разрешалось наставлять и судить правоверных. Факихи Магриба были знакомы с юридическими положениями других мазхабов — ал-Ваззан наверняка читал некоторые из них в дни учения в медресе, — но со времен династии Маринидов в XIII веке маликитские предписания и комментарии господствовали в школах, судах и мечетях Феса[448]. Может быть, его прославление терпимости в рамках общей структуры отчасти являлось реакцией как на негативный, так и на позитивный опыт, приобретенный в Италии, сначала в качестве мусульманина, а затем новообращенного христианина.

***

Йуханна ал-Асад пообещал читателям привести более подробную информацию об исламской доктрине, законе и обряде в своем труде «О вере и законе Мухаммада согласно маликитскому учению», рукопись которого, к сожалению, утеряна. Но и на страницах «Знаменитых мужей» и «Географии Африки» проявляется его щепетильность в отношении к исламу — отчасти потому, что он помнил себя мусульманином, а отчасти потому, что он им и остался, даже после крещения.

Автор обеих этих книг обычно обращался за советом по вопросам мусульманского богослужения и нравственного поведения к мусульманскому праву и его знатокам, а не к вспышкам внутреннего религиозного рвения высокого накала, не к эзотерическим знаниям и не к мистическому единению с Абсолютом, которым учили суфийские наставники. Он уважал, как мы только что видели, суфийского отшельника, которого встретил в Анти-Атласе, достигшего «святости» в приближении к Богу и использующего свою духовную силу (барака) для миротворчества. Несомненно, Йуханна ал-Асад также знал о линии марокканских умеренных суфиев, получавших юридическое образование; один из них, Заррук, наставлял своих последователей: «Будь сначала знатоком в области закона, а потом суфием».

Сам Заррук критиковал за крайности некоторых суфийских святых конца XV века, последователей блистательного ал-Джазули:

Они начали собирать невежд и простолюдинов, мужчин и женщин, чьи сердца пусты, а умы незрелы. Они внушили им… веру в то, что для покаяния следует обрить голову, поглощать пищу на пирах, испускать по очереди выкрики и вопли, рядиться в мантии и бусы, выставлять себя напоказ и утверждать, что такой-то — их наставник, и нет никакого другого наставника, кроме него… Они убеждают простолюдинов поверить в то, что улемы преграждают путь к Аллаху… Так они стали врагами ученых и учености[449].

Совершенно независимо от опасений политического свойства по поводу восстания суфиев-джазулитов против Ваттасидов, Йуханна ал-Асад находил их чересчур эмоциональную манеру раздражающей. «В Фесе есть некие люди, именуемые суфиями, — объясняет он своим итальянским читателям. — Их ученые и наставники морали соблюдают некоторые законы, выходящие за рамки закона Мухаммада… и дозволяют некоторые вещи, запрещенные законом Мухаммада. Для некоторых богословов они — правоверные, другие находят их не особенно достойными уважения, но простой народ считает их святыми»[450].

Его собственное описание суфийских эксцентричных поступков в Фесе начинается так же, как у Заррука:

Уже около ста лет, как невежественные и необразованные люди вступили в эту секту и утверждают, что [суфии] не нуждаются в обучении и в знаниях, так как святой дух направляет чистых сердцем к познанию истины посредством их доброй воли. Чрезмерно сложные заповеди своего закона они отбросили… и удовольствовались теми, которые были приемлемы.

Затем Йуханна ал-Асад углубляется в описание одного из видов