ногой, закоченела над кроваткой мертвого сына Надежда Петровна.

Трубников, кончив строгать, начинает сколачивать маленький детский гроб. Гвозди он держит во рту.

– Где я могу остановиться? – тихо спрашивает, входя под навес, старичок профессор.

– Остановиться? Зачем? – рассеянно говорит Трубников.

– Я задержусь здесь, пока доктор Валежин не будет вне опасности…

Лицо Трубникова сделалось сухим и мертвым.

– Доктор Валежин отсосал дифтерийные пленки у вашего сына, – так же тихо говорит профессор. – К сожалению, даже эта крайняя мера не помогла…

Жаркий июльский день. По правую руку от большака – старое деревенское кладбище, заросшее высокими травами, таволгами, шиповником. Двое людей стоят у низенькой могильной ограды. Эго Трубников и Надежда Петровна.

На старой, замшелой плите можно разобрать: «Евдокия Семеновна и Иван Денисович Трубниковы», рядом – новое гранитное надгробие: «Максим Трубников 1948-1952». На могилах – охапки свежих полевых цветов.

Надежда Петровна наклонилась и поправила цветы на могиле сына. Трубниковы медленно побрели с кладбища назад в Коньково.

На большой дороге им повстречался бродяга с тощим мешком за спиной. На бродяге была поношенная брезентовая курточка, штаны из мешковины с пузырями на коленях и кепочка-блин. Но самым удивительным была его обувь: самодельные мокасины из автомобильной покрышки, подвязанные веревками.

– На Турганово я правильно иду? – спросил бродяга.

– Правильно, – ответила Надежда Петровна, – все прямо, прямо, никуда не сворачивая.

Бродяга отблагодарил, дернул за козырек свою кепочку и заковылял дальше.

Что-то странное творилось с Трубниковым. В памяти с одуряющей ясностью возникла сопровождавшая его сквозь юность, молодость и зрелость, сквозь всю его боевую жизнь песнь войны и победы, песнь железной стойкости и яростной атаки. Но при чем тут этот жалкий бродяга? Трубников смятенно глядит ему вслед.

И странно – бродяга тоже остановился, оглянулся…

– Кочетков!.. Вася! – совсем негромко позвал Трубников.

Медленно, неуверенно, вытянув вперед шею, бродяга пошел навстречу Трубникову.

Надежда Петровна, ничего не понимая, смотрит на мужчин. Они стоят посреди пустой дороги и глядят друг на дружку, два человека, по которым жизнь проехалась колесом. Но один лишился лишь части тела, а из другого годами вышибали душу. И Кочетков долго не узнает Трубникова. Наконец он произносит дрожащими губами:

– Егор?.. Какими судьбами?

– Вернулся на круги свои, тут моя родина. А ты?

– Определен в Турганово на местожительство.

– Определен?

– Я же актирован… Ну, отпущен по состоянию здоровья… Пеллагра, грудная жаба и прочие мелочи…

– Вот что! – решительно говорит Трубников. – Плевать на Турганово, ты останешься здесь.

– Здесь – на дороге? – улыбнулся Кочетков.

– В Конькове. Я тут председатель колхоза.

– А разрешение?

– Ни о чем не думай. Я сам все улажу. Идем к жене…

За щедро накрытым столом сидят Трубников и Кочетков.

– Тебе о прошлом не хочется говорить? – спрашивает Трубников Кочеткова.

– Нет, отчего же? Но все так просто… получил я десятку, за Испанию.

– За Испанию?

– Да… Связь с Кольцовым, Антоновым-Овсеенко…

– А что с ними?

– Их давно нет. Уцелевает лишь мелкая сошка вроде меня.

– Что с женой? С Леночкой? – тихо спрашивает Трубников.

– С ними, слава богу, обошлось. Аня вышла замуж. Он усыновил, или как это… удочерил Леночку, ей сказали, что я умер.

– И это ты называешь «обошлось»? – с болью спросил Трубников.

– Конечно, могло быть хуже, ведь Аню тоже могли взять… Знаешь, Егорушка, когда побываешь там, на многие вещи смотришь другими глазами.

– Ты кем работал там? – переменил разговор Трубников.

– Сперва на лесоповале, затем банщиком и под конец дорос до счетовода.

– Вот, будешь у нас бухгалтером.

– И буду, где наша не пропадала!

По актировкам,

врачей путевкам,

я покидаю лагеря…

– тихо и тоскливо запел Кочетков.

И вот, я покидаю

Мой обжитый край!..

Зрачки острых глаз Трубникова жестко сузились, он словно боится, что Кочетковым овладеет расслабленность.

Никогда, никогда не сольются

День и ночь в одну колею…

– запевает он твердым, почти злым голосом

Никогда не умрет революция,

Не закончив работу свою.

Старая революционная песня доходит до сердца Кочеткова. Задумчиво улыбаясь, он тихо подпевает:

Не закончив работу свою…

– …Помогать? Нет, не будем! – резко говорит Трубников.

Он сидит в своем кабинете за письменным столом. Напротив него – Сердюков, председатель колхоза «Маяк», мужчина с буденновскими усами. За другим столом, стоящим под углом к первому, склонился над картой полей Игнат Захарович, бывший слепец. Он что-то помечает на карте полей.

– Не по-партийному это, Егор Иванович! – вздыхает Сердюков и утирает большим клетчатым платком вспотевший лоб.

– А хозяйствовать, как у вас в «Маяке», – это по-партийному?

– Зашиваемся мы с сенокосом. А у нас обязательства… – тянет свою погудку Сердюков.

– Хочешь на чужом горбу в рай въехать? Не выйдет. Почему вы зашиваетесь?

– Людей не хватает.

– А куда же они делись?

– Разбрелись по белу свету, – поднял над картой голову Игнат Захарович. – Кому охота за одни палочки спину гнуть?

– Не за одни палочки, – поправляет своего бригадира Трубников. – У Сердюкова, считая его самого, три Героя Соцтруда и восемь орденоносцев.

– Полно зубы скалить! – не выдержал Сердюков. – Который сознательный колхозник, патриот своей Родины, для любимого государства… – Он запутался в пустословии.

Трубников закончил за него:

– …Может питаться святым духом.

– Так отказываешь?

– Нет, не отказываю.

Председатель «Маяка» задышал, как окунь, лицо его озарилось восторженной улыбкой.

– Егор Иванович, ангел, мне бы хоть десяток мужичков!

– Об этом и думать забудь, – холодно перебивает Трубников. – Ставь вопрос перед своими колхозниками, чтобы «Маяку» с «Трудом» жить под одной крышей. И нам польза, и государству.

– Хитро придумал, Егор Иванович! – прищурился Сердюков. – Не можешь ты моей славы переварить.

– Какая там слава! – устало махнул рукой Трубников. – Хочешь, я под тебя пойду замом или парторгом?

– Хитер, хитер! Да на каждую хитрую рожу у нас перехитрик есть. У тебя голосов больше – стало быть, тебя и выберут.

– Ты дело говори: будет польза, если объединимся?

– Понял я тебя, – не обращая внимания на слова Трубникова, говорит Сердюков. – Думал, хоть горе тебя смягчило, а ты еще лютее самолюбием стал.

– Ты мое горе не трожь, – сухо говорит Трубников. – А вот о разговоре нашем подумай…

– Дядя Егор! – В кабинет влетает Алешка Трубников. – Беда! – Он осекся, увидев, что Трубников не один.

– Давай, что там у вас? – И Трубников подал руку Сердюкову.

Но тот не торопился уходить, заинтересованный паническим сообщением Алешки.

– Нюрка Озеркова грозится все руководство перестрелять! – выпаливает Алешка.

– Что ж, мысль интересная, – так же хладнокровно говорит Трубников. – А за что?

– За Ваську!

– За какого Ваську? Ширяева,