от удара в грудь. Тихо, со странной хрипотцой он ответил;

– Двенадцать часов в полеводстве, четырнадцать – на ферме.

– Так бы и говорил! – весело крикнул Маркушев. – Нашел чем испугать!

Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул в ладоши, кто-то подхватил, и вот уже аплодирует весь зал.

– Голосуем! Голосуем! – требуют люди.

– Кто за Трубникова? – говорит Ширяев. – Прошу поднять руки!

Радостно и гордо люди вскидывают вверх руки; чуть помедлив и покосившись почему-то на угол, невысоко поднял руку Алешка Трубников. Но это не так. В зале воцарилась странная, напряженная тишина, и люди медленно, угрожающе поворачиваются к углу, где сидят Семен и Доня Трубниковы.

Под взглядом односельчан Семен опустил глаза. Доня заерзала на лавке, пальцы ее судорожно передернули на плечах нарядную шаль. А люди смотрят молча, ожидающе, недобро, поднятые вверх руки словно застыли. Доня опустила шаль с плеч, будто ей жарко, и вдруг резко, зло пнула мужа локтем в бок и тут же вскинула белую, по плечо голую руку. Его губы беззвучно шепчут:

– Уеду… Уеду… Уеду…

– Единогласно! – громким, твердым голосом произносит Маркушев.

– Единогласно! – повторяет Ширяев.

Трубников встал из-за стола, шагнул вперед.

– Ну, так… – сказал Трубников и замолчал. – Раз вы так… – Он опять замолчал.

А зал, почувствовав его волнение, ответил шквалом аплодисментов.

Перекрывая шум хлопков, Трубников крикнул:

– Будем, как говорится, насмерть, вместе – до коммунизма!

Часть вторая. Быть человеком…

Пепельница, полная окурков. Чья-то большая волосатая рука давит в пепельнице хилое тело «Гвоздики», как называют в народе папиросы «Прибой».

В кабинете секретаря райкома идет очередное заседание. Сейчас говорит Трубников. Он сильно изменился с той поры, что мы с ним расстались: поседел, лицо изрезалось глубокими морщинами на лбу и вокруг рта, но взгляд по-прежнему тверд, неуступчив.

– …Обязательства, обязательства! Вечно одна погудка. Разве мать берет обязательства перед младенцем? Она его просто кормит своим молоком. Вот и мы должны накормить народ…

– О том и речь! – торжествующе перебивает его секретарь райкома Клягин. – Вот товарищ Сердюков, – он кивает на тучного председателя с буденновскими усами и Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на кителе, – обязуется довести годовой надой до шести тысяч литров молока.

– От каждой из двадцати коров рекордной группы, – насмешливо доканчивает Трубников. – А с остальных трехсот, дай бог, полторы тысячи нацедит!

– Сказал бы просто, что славе моей завидуешь! – Председатель с буденновскими усами косит на свою звездочку.

– Нет! – с силой говорит Трубников. – Спаси меня и помилуй от такой славы, как твоя или его. – Он тычет культей в другого «звездоносца».

– А я чем тебе не угодил? – усмехается тот.

– Высокими урожаями, – отвечает Трубников. – Тридцать пять центнеров с гектара на площади, где собаке задрать ногу негде!

– Постой, Егор Иваныч, – вмешивается секретарь. – Ты подойди к вопросу политически. Товарищ Сердюков и Мышкин своими рекордными достижениями показывают всему миру безграничные возможности колхозного строя.

– Показывают – это точно! – с горечью говорит Трубников. – Да разве колхозы для показухи существуют? Наше дело – производить… А вот что мы производим…

Он достает из кармана завернутый в газетную бумагу кусок ржаного хлеба. Разворачивает газету, видна дата: «30 марта 1952 года».

– В столовой я этот хлебушек взял, – говорит Трубников. – Кусок с ноготок, а сто граммов тянет. Вода, глина и жмых – тяжелая смесь. Вот чем людей кормят!

Председатели, кто смущенно, кто с огорчением, кто равнодушно – не такое видывали, – разглядывают страшный суррогат хлеба.

– К чему это? – поморщился секретарь.

– А к тому, что хозяйничать по-сердюковски колхоз «Труд» не будет. Мы берем три тысячи литров с коровы, зато от всего стада. А стадо у нас восемьсот голов. Урожай зерновых у нас – шестнадцать центнеров с гектара, зато на всей площади. И наша задача – сделать все хозяйство высокопродуктивным, а не поражать мир липовыми цифрами. – Трубников перевел дух, поднялся: – Если разрешите, товарищ Клягин, я пойду, сын у меня что-то приболел.

– Будь здоров, Егор Иваныч, – с некоторым облегчением произносит Клягин.

Трубников выходит.

– Вечно он воду мутит, – замечает Сердюков.

– Пыжится, как принц Умбалла, – подхватывает Мышкин, – а где в «Труде» орденоносцы?

– Зато все сыты, – вполголоса произносит председатель колхоза «Красный путь».

– Ты, Пантелеев, эту потребиловку брось! – осаживает его Клягин.

– При чем тут потребиловка! – взорвался обычно тихий председатель. – Прав Трубников. Вместо дела показуху разводим!

– Смотри, товарищ Пантелеев, подобными разговорами ты поставишь себя вне рядов партии, – предупреждает его Клягин.

– Да я ничего… – смешался Пантелеев.

– Одному Трубникову все сходит, – заметил кто-то из председателей.

– И ему не сойдет, всему свой срок, – успокоил председателя Клягин.

– Продолжаем, товарищи. Особенно плохо в нашем районе обстоит со свиным поголовьем. Достаточно сказать, что по свиноводству у нас нет ни одного Героя Социалистического Труда…

…Площадь перед зданием райкома, исхлестанная дождем со снегом. Выходит Трубников, на ходу натягивая прорезиненный плащ. Забирается в стоящий у подъезда вездеход. За рулем – Алешка Трубников, сменивший профессию ездового на водителя.

В нем появилась большая уверенность, а в отношении к Трубникову – почтительная свобода.

– На щите или со щитом? – с улыбкой спрашивает Алешка.

– Отбился, – устало отвечает Трубников.

Машина трогается.

– Скажи-ка, Алешка, для чего существуют колхозы?

– Как – для чего? – Алешка удивленно смотрит на Трубникова. – Чтоб хлеб растить, чтобы люди сыты были…

– Вот и я так думал, – усмехнулся Трубников.

Вездеход Трубникова катит по улице Конькова.

Несмотря на снег, дождь, слякоть, разительно приметно, как изменился облик деревни, как она выросла, раздалась вдаль и вширь. Дома один к одному, под железом, с тугими плетнями палисадов, вдалеке высится каменное нарядное здание достроенного клуба, еще Дальше – сложенная из белого кирпича школа.

Вездеход подвозит Трубникова к его дому.

Трубников входит в кухню. Навстречу ему из второй горницы появляется Надежда Петровна. Годы не отразились на ее статном облике. Лишь тревога, сквозящая во взгляде, несколько нарушает впечатление спокойной величавости, какой веет от красивой, моложавой женщины, счастливой в материнстве, в любви, во всем, чем может наградить жизнь человека.

– Как Максимка? – тревожно спрашивает Трубников жену.

Вместо ответа Надежда Петровна судорожно прикрыла рот концом шейного платка. И вмиг сдуло с нее пыльцу позднего очарования – она будто разом постарела.

– Жар у него!.. Под сорок накатило!..

Они выходят в другую комнату и смотрят на спящего мальчонку. Слипшиеся от пота волосы разметались по подушке, от лица несет жаром.

– Доктора вызвала?

Она махнула рукой.

– В Москву он уезжает…

Ничего не сказав, Трубников быстро выходит из горницы.

Трубников идет через улицу, неловко натягивая на плечи пальто. Погруженный в свои мысли, он почти столкнулся с дородной, румяной бабой, Мотей Постниковой. За спиной у Моти мешок, в котором ворочается и порой повизгивает