кевин пошел поговорить с Доном Бартли. Толкнул дверь и обнаружил, что может открыть ее только на несколько сантиметров. Посмотрел в дверное окошко и увидел, что Бартли, сидя на постели, показывает ему средний палец. Дверь была подперта столом.

Когда Дон в конце концов его впустил, кевин понял, что архитектор, проектировавший камеры, допустил серьезнейшую ошибку. За исключением приемного покоя, все двери открывались внутрь! Это же надо быть такими идиотами! Пациенту достаточно передвинуть стальную кровать под нужным углом – и готово, он забаррикадировался.

Чтобы попасть внутрь, охране придется еще придумать, как поломать стальную койку. Дон Бартли был уже готов проделать трюк с койкой в знак протеста против новых правил, но кевин его отговорил:

– Погоди. Прибережем на случай проблем с охраной. Вот тогда устроим бунт и забаррикадируемся. Мать твою, старик! Это же круто! Обернем систему безопасности против них самих!

– А что делать с новым правилом? Сидеть целыми днями в зале?

– Есть идея.

кевин оповестил всех, что утром следующего дня, выходя из камер, надо прихватить с собой подушки и простыни и лечь в коридоре перед дверью. Это пристыдит Фогеля, показав ему, что в Дейтоне командует охрана, а не врачи. В то же время охранники не смогут их наказать, потому что правило не нарушено.

Три дня спустя Фогель распорядился, чтобы двери камер больше не запирали.

Двадцать седьмого января тысяча девятьсот восемьдесят первого года Л. Алан Голдсберри подал судье Флауэрсу ходатайство о том, чтобы в начале февраля провести заседание для рассмотрения права Миллигана на закрытое слушание по пересмотру его дела. Такое слушание предусматривалось старым законодательством штата по истечении девяноста дней. В ходатайстве подчеркивалось, что применение в данном случае нового закона номер двести девяносто семь (так называемого «закона Миллигана», или «закона Колумбус диспэтч») означало бы, что он имеет обратную силу, а это неконституционно.

Однако судья Флауэрс подчинился закулисному давлению СМИ и местных политиков, которые все еще ставили ему в вину оправдание Миллигана «по причине невменяемости». Он постановил, что Миллиган подпадает под действие нового закона и ждать слушания ему придется полгода, до четвертого апреля. Слушание будет проходить в присутствии общественности и прессы.

На протяжении этих шести месяцев Голдсберри собирал отчеты, письменные показания и прочие юридические аргументы от тех, кто полагал, что Билли Миллиган неопасен и, как предусмотрено законом, должен быть переведен для лечения в клинику с максимально открытым режимом.

Среди прочего был отчет от двадцать четвертого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года, предоставленный врачом-психиатром из Дейтона, С. М. Сейми.

томми заметил, что Мэри с каждым разом выглядела все более уставшей. Он радовался ее ежедневным послеобеденным визитам, но знал, что ей они даются тяжело. Каждый день она казалась все более осунувшейся. Выяснилось, что она снова принимает антидепрессанты, и это его обеспокоило.

– Тут или пан, или пропал, – сказал томми писателю. – Я дошел до ручки. Что-нибудь обязательно случится. Или я полезу через забор и меня пристрелят при попытке бегства, или сожгу к чертовой матери всю эту контору. Я уже совсем на пределе, и потому Мэри надо уехать из Дейтона. Не хочу, чтобы именно ей пришлось забирать мой труп.

Мэри протестовала и умоляла, но несколько человек по очереди убеждали ее, что не стоит рисковать своим будущим, связывая судьбу с Билли. В конце концов она со слезами подчинилась. В среду двадцать пятого марта тысяча девятьсот восемьдесят первого года она пришла навестить его в последний раз.

Больше они не виделись.

На следующее утро в Колумбусе доктор Дэвид Кол дал показания, которые через две недели должны были использоваться на слушании (сто восемьдесят дней истекли).

По просьбе помощника Алана Голдсберри Кол рассказал о своем послужном списке психиатра и опыте лечения пациентов с диссоциативным расстройством идентичности. Заместитель прокурора Томас Бил начал перекрестный допрос.

– Каким образом судебно-психиатрический центр в Дейтоне может адекватно диагностировать и лечить Миллигана, если тот от всего отказывается?..

– Возможно, он им не доверяет, – ответил Кол. – Не уверен, как они распорядятся полученной от него информацией. Или сомневается в выводах, к которым они придут. Такое, извините за откровенность, бывало и в гораздо более дружелюбной обстановке, чем лечебница за шестиметровым забором с колючей проволокой…

Низенький плотный психиатр внимательно посмотрел на прокурора.

– Им пора определиться, кто перед ними – пациент или заключенный. Лично я давно решил: для меня он пациент… В Дейтоне жуткая тюремная обстановка. Охранники, камеры наблюдения. Меня обыскали… А потом обыскали и прогнали через металлодетектор их собственного главврача. На мой взгляд, это нельзя квалифицировать как терапевтическую атмосферу… Я даже спросил: «Доктор Сейми, а если вам туда надо пройти десять раз за день, они будут вас десять раз обыскивать?» И он ответил: «Конечно». Как будто я задал какой-то несуразный вопрос. Ну а я считаю, что несуразица – это их странное представление о психиатрическом лечении. И еще, по-моему, они никак не разберутся, кто у них там за что отвечает и кто что делает.

Томас Бил осведомился, правда ли, что вследствие заболевания, а именно диссоциативного расстройства идентичности, Билли в последние пять-семь лет вел себя крайне агрессивно и проявлял склонность к насилию.

– У него были отдельные эпизоды насилия и агрессии. Охарактеризовать его в целом как склонного к насилию и агрессии человека я не могу. Я предпочитаю оперировать фактами… В Афинах все шло отлично, пока не случились некоторые прискорбные общественные события – тогда он испугался, и начался регресс. Налицо прямая причинно-следственная связь. Более того, Билли свободно передвигался по городу и никому не причинил вреда, хотя его не раз провоцировали. В ходе терапии я учил его, как с этим справляться. Это часть процесса лечения. Нужно быть учителем… Не так, что показал фокус-покус, и все, «теперь ты здоров». Нужно время. Я никогда не пытался заткнуть ему рот. Он многословен, ратует за справедливость, вечно лезет на баррикады – все так. Но он никому не причинил вреда, не угрожал, не воровал. Парню в самом деле становилось лучше.