* * *

Работник Джамалии Алишер оказался коренастым мужчиной средних лет с натруженными руками и обветренным лицом. По-русски он говорил коряво, с трудом подбирая слова.

— Хороший был женщин Джамалия, — сокрушенно качая головой, говорил Алишер. Он стоял перед Белкиным, опираясь на разлапистые грабли, которыми убирал жухлые листья. — Не жадный, не злой… Одинокий.

— Кто ее навещал, когда Джамалия удалялась на дачу?

— Да никто! Джамалия совсем один сидел. В доме. На улицу не выходил. Даже я не приходил — он просил, чтоб не беспокоить. Но мне надо что-то тут, что-то там — инструмент какой, поделка какой… Но я приходить тихо, чтобы Джамалия не видеть!

— Значит, ты все же бывал тут, когда она находилась в доме?

Алишер нерешительно кивнул.

— Ты видел, кто к ней приезжал?

— Ну… тот парень, который убийца — я его не видел. Не знаю, как он приезжал, на чем… А, еще один приезжал. Несколько раз его машина видел — большой такой, черный. А еще девушка приезжал. С ним, с мужиком.

— Как она выглядела?

— Очень красивый, черный волос.

— Получается, девушка с мужчиной приезжали? Может, это брат Джамалии был, Агван? Или бывший муж?

— Не, брат толстый, глаз такой, — Алишер одним пальцем оттянул веко в сторону, отчего его правый глаз почти исчез. — А тот — глаз круглый, тонкий мужик. Не толстый. Седой такой, но не старый. А муж, у него борода такой, — Алишер провел ладонью от уха до уха.

— Понятно, — пробормотал Белкин. — Скажи-ка, когда девушка в сопровождении мужика приезжала к Джамалии, они долго в доме оставались?

— Не знал, я сразу уходил. Может, и долго, но я обещал Джамалия не мешал — он очень просил. Я понимал, он сына хоронил… Не должен мать сына хоронил, понимал?

— Глянь-ка на снимки, узнаешь кого-нибудь? — спросил Александр, вытаскивая из кармана фотографии пяти девушек, которые всегда носил с собой.

— Вот этот, — без малейших колебаний сказал Алишер, ткнув заскорузлым пальцем в Маргариту Арутюнян. — Очень красивый!

«И очень мертвая», — с грустью подумал Белкин, засовывая пачку снимков во внутренний карман куртки.

* * *

Мономах слушал благодарственные излияния Ли Чангминга вполуха — его мысли занимали гораздо более серьезные проблемы. Он и не надеялся, что Суркова сумеет что-то предпринять, чтобы помочь китайскому врачу, ведь она ничего не обещала, просто сказала, что попробует кое с кем поговорить. И она даже не позвонила похвастаться успехом!

— Вам не меня надо благодарить, Чангминг, — сказал Мономах, прерывая поток речи коллеги. — Я только попросил одного хорошего человека…

— Ну да, а он попросил другого хорошего человека, — закивал Ли. — Так всегда бывает, я знаю. Но если бы вы ничего не сделали, меня могли выдворить из страны!

— Ну, до таких радикальных мер дело бы не дошло!

Неожиданно дверь распахнулась без стука, и на пороге возник санитар Алексей.

— Владимир Всеволодович, вас главный вызывает! — выпалил он. — Срочно!

То есть позвонить он не мог, а прислал гонца? Лицо парня выражало беспокойство. Интересно, ему известно о планах Муратова ликвидировать отделение? В последнее время Мономаху казалось, что люди за его спиной перешептываются в ожидании неизбежного. Сочувствуют они, боятся за свои места или злорадствуют? Он надеялся, по крайней мере, что последних не так много, ведь он все делал на благо отделения. Которого, возможно, скоро не станет. Мономах не воспринял всерьез посулы Кайсарова: тот преследует собственные цели, а вовсе не горит желанием облагодетельствовать бывшего любовника дочери. Может, у него есть личные причины желать устранения Муратова, а может, он выполняет чужую волю — в любом случае не стоит питать иллюзий. С тех пор как они встретились на банкете, от Кайсарова ничего не слышно. И вот теперь его вызывает Муратов! Это не сулит ничего хорошего, ведь главный, испытывая к Мономаху личную неприязнь, старался свести их общение к минимуму. Они встречались только на летучках и совещаниях, а в последние пару недель Муратов почти не появлялся в больнице — видимо, решал свои проблемы. По правде сказать, дышалось в его отсутствие намного легче!

— Вижу, Владимир Всеволодович, вы озаботились судьбой Ли Чангминга? — вместо приветствия произнес Муратов, как только Мономах переступил порог его помпезно обставленного кабинета. Первым, что сделал новый главный, водворившись здесь, стал дорогой ремонт. Мебель, стоявшая тут до его появления, была почти новой, но Муратов решил, что главврачу она не подходит по статусу, и вывез ее — как говорили сведущие люди, на дачу.

— Не понимаю, о чем вы, — холодно ответил Мономах. Что бы он ни сделал, как бы себя ни вел, их отношения не изменятся, так к чему наступать себе на горло и быть любезным с человеком, которого он презирает всем своим существом?

— Разве не вашими стараниями наша доблестная иммиграционная служба выпустила нелегала из-под своего зонтика? — сделал удивленное лицо Муратов.

— Вы говорите так, словно Ли стал жертвой облавы на рынке! — процедил сквозь зубы Мономах.

— Может, и не на рынке, но правила у нас в стране одинаковы для всех иностранцев: если они желают здесь работать, нужно соблюдать закон!

Пропустив мимо ушей эту высокопарную патриотическую тираду, Мономах спросил себя, откуда он узнал? Сегодня понедельник, а это означает, что либо он кому-то звонил в выходные и специально наводил справки, либо звонили ему. Черт подери, Муратов делает все, чтобы уничтожить ТОН, и готов задействовать любые имеющиеся у него ресурсы!

— Вы меня слушаете, Владимир Всеволодович?

— Да куда ж я денусь, Тимур Айдарович? Только не пойму, к чему вы ведете!

— Да вот к этому, дорогой мой, к этому, — и, едва сдерживая ярость, главный швырнул на стол тонкую пачку каких-то бумаг.

Мономах недоуменно посмотрел на него.

— Что, скажете, вам не знакомы эти письма? — грозно вопросил Муратов.

— Что за письма?

— То есть вы их не писали?

— Тимур Айдарович, я пишу только электронные послания, мне нет нужды…

— Эти грязные анонимки выставляют меня взяточником и разрушителем учреждения, которое я возглавляю! — повышая голос до недопустимой в деловом общении тональности, рявкнул главврач. — Здесь написано такое, что, будь оно правдой, меня следовало бы сейчас же упрятать за решетку!

— Тогда чего вам волноваться? — удивился Мономах. — Если все это — ложь…

— Да, и вам это известно! — окончательно зверея, перебил Муратов. — А мне отлично известен автор… вот этого. И этот человек сидит передо мной, смотрит в глаза и божится, что впервые это видит!

Тут терпение Мономаха иссякло. Ему вдруг стало наплевать на свое место и на отделение, которому он посвятил столько лет жизни. Ничто в мире не стоит того, чтобы он позволил этому жирному краснолицему борову, который непременно закончит апоплексическим ударом, унижать себя. Мономах встал. Муратов все время оставался на ногах и сейчас возвышался над ним на целую голову, что Мономаха ничуть не беспокоило.