Кстати, сообщать ли ей о том, что случилось с его ногами и что он, возможно, останется хроменьким? И как сообщить об этом родителям, отцу, маме, деду? Стоит ли? Он представил себе, как воспримут домашние такую новость. Отец почернеет и месяц будет пить валокордин, мать может вообще сойти с ума, и только дед, с его суровой закалкой, скорее всего, заметит, что в лагере бывало и хуже и что «главное для Сашки не ноги, а голова на плечах». Саша поразмыслил еще и решил никому и ничего в Москву не сообщать: пусть живут спокойно, им хватает своих проблем.

Послышался легкий кукольный стук, дверь палаты приотворилась, и в щелку вместе с шепотом всунулась голова Кузьмина: «Можно к вам, Александр Григорьевич?» Он был один; в руках держал пакет, в котором оказались банка с чем-то мутным и брюхатая бутылка водки с ручкой сбоку, что продавалась в распределителе посольства. «Я все думал-думал, чем вас отблагодарить, — никак не мог придумать. Жена, она сразу сообразила, вот варенье из иранской айвы, сама варит, а я… по-простому рассудил: галстук какой-нибудь я дарить не могу, деньги — тоже, а бутылка экспортной „Столичной“ дипломату пригодится всегда… Надо же, как вас… упаковали!» «Вы садитесь», — сказал Саша.

Кузьмин благодарно кивнул и уселся на деликатном от него расстоянии.

— В Бюро все нормально, я слежу, не беспокойтесь. Работают все, кроме одной переводчицы, она еще болеет…

— Спасибо, — сказал Саша и тотчас схватил себя за язык: за что спасибо? За то, что Мехрибан в лапах ВЕВАКА? Лицо его непроизвольно исказилось.

— Болит? — участливо спросил Кузьмин.

— Немного есть.

Кузьмин был очень серьезен и душевно проникновенен.

— Знаете, то, что вы совершили, даже не знаю, какие слова подобрать…

— Не надо подбирать. Случайность.

— Случайность не случайность — для меня это, в сущности, значения не имеет. Вы ведь жизнь мне спасли. Могли спасти себе — спасли мне.

— Так получилось.

— Нет, это была не случайность. Просто хороший вы человек.

— Конечно, лучше не бывает…

Он хотел сказать, что он полный идиот, что по его глупости чувачок Кузьмин жив и здоров, а он, беспомощный, лежит, как недвижная колода, и не исключено, что останется инвалидом, но вдруг подумал, что дед, может, похвалил бы его за то, что произошло. Подумал так, и на глазах сама собой выступила влага.

Кузьмин, смутившись, встал.

— Извините, ради бога, — сказал Кузьмин. — Я сейчас пойду Я только хотел сказать, что Костромин, подставив вас, был не прав совершенно…

Саша посмотрел на него с новым интересом; Кузьмин же, приняв его взгляд за одобрение, заговорил поспешно, но вполне продуманно, взвешенно, чувствовалось, что он торопится ознакомить Сашу с давно заготовленным планом.

— …Подозреваю, он вообще не самый лучший кадр в Комитете, нюх потерял, засиделся в Тегеране, шесть лет, согласитесь, перебор. Это мое личное мнение, но… если б такое мнение стало, что называется, коллективным и ушло в Москву, я думаю, перемены бы последовали… Резидентом, кстати, могли бы стать и вы… или, на худой конец, я…

Мысль чувачка была очевидной. «Вот, — подумал Саша, — еще одна встреча с подлостью. Не важно, на каком языке выступает подлость: русском или персидском, важно, что она существует, и это хорошо. Иначе бы все нормальные люди потеряли бдительность и расслабились».

— Уступаю вам, — сказал Саша. — Куда мне… с такими ходулями.

— Что вы, что вы! — обрадовался и воодушевился Кузьмин. — Через месяц бегать будете!

— Бегать и прыгать, — сказал Саша.

— Значит, я правильно понял, что принципиальная договоренность достигнута?

— Вы о чем?

— Ну как же…

— А, насчет писать… Не уверен, у меня почерк кошмарный, в Москве не разберут…

— Так мы на машинке, Александр Григорьевич! — обрадовался Кузьмин. — На «Эрике», у меня новая.

«Тупой, — подумал Саша. — Подлый и тупой. Два в одном. Экономичный чувачок».

В палату уверенно и мощно, как учитель к второгодникам, вошел Костромин с пакетом в руках.

— О, — сказал он, — все здесь. Привет группе захвата.

Без суеты и спешки, словно карты, схемы и прочий дополнительный преподавательский материал, он выложил на тумбочку перед Сашей абрикосы, бананы и точно такую же крутопузую бутылку водки с ручкой сбоку, что ранее из распределителя притащил Кузьмин.

Кузьмин торопливо поднялся.

— Извините, товарищи, я должен уйти. В двенадцать вызвал посол.

— Иди, Кузьмин, иди, ты нам не нужен, — разрешил Костромин.

Когда за Кузьминым закрылась дверь, он подсел к Саше и протянул ему руку, которую Саша пожал.

— Как ты, сынок?.. Сильно болит?

— Нормально болит, — сказал Саша.

— Человечище ты, талантище, — сказал Костромин. — Я уже в Москву отбил: так, мол, и так: Шестернев — наш, стальной человек.

— Не смог я Наджи…

— Не бери в голову. Наджи, Гаджи, Маджи — значения не имеет. Не этого — другого заловим.

— В смысле?

— Другого. Любого. Каждого. Заловим и завербуем.

— Зачем же мы тогда, зачем вы… меня?

— А, тактики не понимаешь, сынок. Нам не Наджи, нам тебя надо было проверить — вот в чем секретка. Задействовать, так сказать, в деле, понять, на что годишься… Вообще: наш ли ты по большому счету? Ты пойми: Щенников сгорел, ты тоже вполне мог не потянуть, а ведь главное для нас что?

— Что?

— Чтоб работа никогда не прекращалась. Мы права на отдых не имеем, сынок… Но могу сказать: ты проверку прошел. Макки, конечно, гнида, немного мы с ним ошиблись, но ты — на ять!

Сразу Саша ничего не понял. Мысли разбежались по углам, но потом в голове прояснилось. Вспомнился чувачок; его подлость в сравнении с Костроминым выглядела наивной, почти детской. Костромин не то, Костромин теоретик, гигант и красавец, Костромин играет крупно, по его костроминской подлости Саша был ненужно послан к Наджи. Все правильно: эксперимент на живом человеке дает самый достоверный результат, и, спасибо, его оценили, он, инвалид с перебитыми ногами, теперь их человек. В Москве перестройка, демократия и Горбачев, а здесь ГБ в лице Костромина кует новые старые кадры испытанных в деле бойцов. Все так, ты все правильно сообразил, Александр. Теперь давай, скажи об этом учителю, который зовет тебя сынком. Вот он — его мясная физиономия с родинкой на нижней губе обитает на расстоянии твоей загипсованной ноги, скажи ему, что сейчас не прежние времена и поступать так с людьми преступно и наказуемо, скажи, что он преступник, врежь ему, ты ведь недавно выяснил, что не боишься его.

— А Кизюн тоже проверку прошел? — спросил Саша.

— Кизюна покалечили крепко. Но Кизюн не наш, Кизюн — военная разведка. Пусть его военный атташе вытаскивает… Понятно?