— Понятно, но…

— Давай без «но», сынок. Вот я тебе тут бананы, абрикосы, — сказал Костромин. — Бананы для костей, говорят, хорошо, абрикосы — для сердца. Лечись — не хочу…

Насчет бананов-абрикосов Саша одобрительно кивал. Больше он сказать ничего не смог. Только показалось ему, что не боится. Только привиделось, что возродился и начал новую жизнь. «Страх — штука глубинная и загадочная, — понял он. — Живи спокойно, Саша, — понял он, — следуй прежним курсом и держись своего места, оно у тебя законное, прочное, никто на такое твое дерьмо не позарится. Ты подписал бумагу? Подписал. Мог ведь, как дед, не подписать — мог, а подписал. Значит, сотрудничаешь с Костроминым добровольно, полюбовно, можно сказать, целуешься взасос и вякать против него морального права не имеешь. Да и с какого тебе, собственно, вякать? Зарплата приличная, в валюте, квартира уже, считай, есть, есть любимая жена Светка, тесть профессор и дальние, уютные перспективы. А если тебе что-то не нравится, остается одно: тихо ненавидеть. Это лучшее из того, что ты еще можешь. Тихо ненавидеть и мелко гадить. Обычное занятие большинства недовольных, таких интеллигентных нытиков, как ты. С тобой все ясно».

Не ясно было с другим — с тем главным обстоятельством, ради которого он пошел к Наджи. Ради которого молчал о Макки.

— Андрей Иваныч, а что слышно о Мехрибан?.. Я, как ваш стальной человек, прошу ей помочь. Вывести из-под удара, дать нормально работать. Я очень вас прошу.

Костромин рассмеялся, легко и дружелюбно.

— Лежишь с перебитыми ногами — а все о бабе! Благородно, Шестернев, ничего не скажешь… Расслабься, все с ней в полном порядке… Она мой агент, сынок, четыре года как пашет на меня.

— Вы о ком, Андрей Иваныч? Я о Мехрибан, о той девушке…

— Так и я о ней же, сынок. Толковая, надо сказать, девчонка, даже талантливая. Сама пришла, сама все рассказала… Так что обещаю, все с ней будет хорошо, — приблизив лицо, Костромин почти прошептал: — Ты, когда поправишься… я вам даже встречу устрою, хочешь?..

Дернувшись на койке, Саша охнул от взмывшей в ногах боли, которая, впрочем, помогла быстро настроить мозги. Значит, она?.. Не может такого быть. Но Костромин не врет, нет, не врет… Значит, да… Значит, его преданная Мехрибан, нежная бабочка, таинственный персидский цветок, горячее его солнце… агент вот этого… с родинкой на нижней губе? Значит, все она ему про них доносила? Значит, он с самого начала все про них знал и, получая от нее очередной отчет, причмокивал от послевкусия губами и потирал ручки? Невероятно. Но, если это так, значит, никакой с ее стороны любви не было вообще, значит, она лишь трудовая вошь, которая выполняла задание доблестного чекиста, по чьей воле он, Саша, оказался героем и инвалидом одновременно? Последнее предположение было особенно горьким, обидным и незаслуженным, он относился к Мехрибан свято…

— Что замолчал? — Костромин с интересом ученого наблюдал за Сашиным состоянием… — Встречи хочешь?..

Саша неопределенно пожал плечами, он действительно не знал, хочет он этого или нет.

— …Вижу, сынок, что тебя более всего волнует — сам мужик, сам бы по этому пункту изводился: любила ли она? или только так, по работе и служебной необходимости? Скажу честно, со всей большевистской прямотой: не знаю. Но… — Костромин выставил перед собой палец-указку: — …если б даже и не любила — ты должен через это пройти и чувства свои закалить, то есть как разведчик должен к таким играм привыкнуть. Так бывает, сынок, любовь ведь это что? Так, туман поутру…

«Что ты понимаешь в любви, монстр?» — подумал Саша и снова вспомнил деда. «Любовь — дело великое и святое, но эмоциональное и потому ненадежное, — говорил дед. — Попы врут, когда заявляют, что людей объединяет любовь; любовь, даже любовь к Богу, у каждого своя. Разум объединяет людей, один только он, и в космосе мы ищем братьев не по любви, но братьев по разуму, потому что дважды два означает четыре и у землян, и у марсиан, и у жителей созвездия Гончих Псов». Ты прав, дед, но Мехрибан… Если не верить ей, кому верить?

— Один вопрос. Это вы мне ее… специально?

— О тебе забота была, спасибо скажи. Мы умные и заботливые, знаем, как трудно молодому парню по ночам, ну и… Чтобы ты на сторону, в город не пошел, сынок, чтобы тебя ВЕВАК не прихватил.

— Не получилось у вас. Прихватил.

— Мой прокол. Кстати, не исключаю, что она, как профессионал, могла сдать тебя и Макки. Я ей плачу и Макки платит — выгодно для девчонки. Двойная игра — двойные деньги, сынок, ты уж прости. Зато твоя большая заслуга еще и в том, что ты помог окончательно проявить Макки. Он свое получит.

Все правда. Все так и есть, все так и было. Саша почувствовал это кожей; сперва почувствовал, потом вдруг сделал для себя открытие, добавившее ему возраста. «Жизнь, вероятно, так устроена, — понял он, — что неприятное и плохое происходят в ней много чаще, чем хорошее и счастливое. Но Мехрибан?!.. Неужели она могла?.. Как сразу стало бы все просто, какое наступило бы для него облегчение, если бы можно было назвать ее подлой, низкой и зачеркнуть в памяти?» Но поверить в такое было для него невозможно. А не поверить — никак нельзя. Значит, все-таки подлая?

Мир треснул, как упавшее к ногам зеркало, и покрылся серым обугленным безразличием. Боль била по ногам, в глазах плыл сиреневый дым. Сидевший перед ним Костромин дрожал и разнимался на куски: лоб, глаз, нос, бородавка.

— Андрей Иваныч, — попросил Саша, — позовите сестру, пусть уколет.

— Ну, ну, герой, — сказал Костромин, — не раскисай. Дел у нас с тобой еще много.

Потрепав Сашу по плечу, он исчез.

Легкой своей рукой уколола его Раечка; пролепетала несколько ласковых слов и на цыпочках вышла.

Как в спасение, опускался он в прекрасный сон.

Мерещилось ему лето, луг в ромашках, зеленые ели и синяя речка. Бой барабана и кинжальные звуки сверкающего на солнце горна. И сам он, Саша, в красном галстуке на лагерной линейке. И в воротах на футбольном поле, и в автосекции на пыльной деревенской дороге за рулем старенького «Москвича», и в столовой за третьей кружкой любимого компота. И грозящий ему пальцем, смеющийся дед в узбекской тюбетейке, с сачком и биноклем «Карл Цейс» из ГДР. И мама, угощающая его в родительский день любимой клюквенной пастилой, и серьезный отец, щелкающий их троих премиальным «Зенитом» — его, деда и маму. «Мне нравится здесь, — говорит он родителям, — оставьте меня на третью смену, не забирайте меня отсюда».

А потом побежало другое кино, другие веселые сюжеты.

Альберт, Анжелка, Сухоруков, Макки. Посол, Кузьмин, Кизюн, Наджи, Костромин, Мехрибан. Шушукание, ползание, укусы. И всюду во всех эпизодах он, Саша: между любовью и предательством, подкупом, подлостью и глупостью; Саша в главной роли написанной ГБ персонально для него пьесы, Саша отстаивает интересы тайного ордена, Саша для других и есть ГБ. «Я нормальный, — уговаривает он себя. — У меня все хорошо. И будет еще лучше, потому что ГБ ведет меня по жизни уверенной рукой…»