– Здравствуй, Зоенька. Видишь, как оно все получилось… Мы с тобой переступили черту, и нет нам прощения. Но ты меня все же прости. Я не смог. Не успел. И он не смог. Прости нас обоих.

Григорий погладил глянцевый овал фотографии и повернулся к жене и дочери:

– Лидия… Семеновна. Нам бы поговорить…

После его признания между ними повисла оглушительная тишина. Григорий Стрельников смотрел в лицо чужой, измученной страшной потерей женщины и видел только глаза, покрасневшие от долгих слез, но не потерявшие внутреннего света, – глаза своей первой любви. Глаза дочери, перед которой навсегда останется виноватым.

– Не верится, – наконец смогла выговорить Лидия. – Что же вы столько лет молчали?

Григорий пожал плечами. Уж на этот вопрос ответ у него был:

– А разве я был тебе нужен?

Лидия зачем-то обвела глазами кладбище, задерживая взгляд то на крестах и надгробиях ниже по холму, то на одинаковых памятниках тем, кто погиб при пожаре, и остановилась на осыпанном цветами холмике.

– Пожалуй, что и нет, – кивнула, соглашаясь. – И прежде я в вас не нуждалась, а теперь, – она махнула рукой, – и подавно. За то, что к могилке пришли, – спасибо, а большего вам уже и не сделать. И не хочу я, чтобы в поселке кто-то знал, что мы вроде как родня. Не нужно это.

* * *

Звонок застал Григория врасплох. Они только успели попрощаться с Лидией и спускались к машине.

– Слушаю, Яша, – пропыхтел Григорий. Ему было нехорошо.

– Гриш, у нас беда.

Такого голоса у Якова он не слышал никогда, даже в девяностых, когда беды – настоящие, реальные и грозящие реальными смертями – случались с ними не раз и не два.

– Что стряслось? – выдохнул Григорий.

– Станислав…

Забравшись в салон микроавтобуса, в его кондиционированный прохладный уют, Григорий подтолкнул замолчавшего друга:

– Ну, что он еще натворил?

Зная, как Яков относится к его сыну, паниковать Григорий не спешил. Усталый, с начисто опустошенной душой после долгой беседы с Лидией, он спокойно ждал ответа.

– Стас был в Малинниках в день убийства.

– Как?

Григорий увидел в затемненном стекле отражение собственного лица: отвисшая челюсть, вытаращенные глаза.

– Я виноват. Это я, Гриша, – упавшим голосом сообщил Яков. – Я сказал ему, что ты поменял завещание в пользу девочки… Прости меня. Я не думал, что он… Но это не он! Он не убивал. Я говорил с ним. Он не мог. У него сильнейшая ломка. Он подсел на героин…

Слишком. Это было уже слишком. Принять сказанное по отдельности, разобраться и решить, кого и как наказать, – это он еще мог, но вот так, все вместе… Григорий посерел лицом и молча завалился на бок. Трубка выпала из ослабевших пальцев и кричала голосом испуганного Якова из-под сиденья. Женя вспорхнула встревоженной птицей и обняла-потащила наверх, обхватив руками и защищая от всех и вся…

Он пришел в себя в гостевом доме усадьбы. В спальне, под крышей. Рядом сидела незнакомая женщина в белом. Женя стояла у окна, залитая закатным светом, и зябко обнимала себя за плечи. Она выглядела безликим силуэтом с картины, вписанной художником в полукруглую раму.

– Что случилось? – приподнялся Григорий.

Нигде не болело, но казалось, что голова набита ватой. Серой и комковатой, с палочками и мусором, которой они с мамой когда-то утепляли окна, прокладывая пространство между рамами.

– Обморок, – мягко ответила женщина. – Внезапный скачок давления. Вам, Григорий Валерьевич, после такой операции покой и режим нужен…

– Да-да. Спасибо. Знаю. – Он отстранил теплую руку, попытавшуюся прощупать у него пульс, и позвал Женю: – Женя, мне нужен телефон. Срочно.

Она выразительно покосилась в сторону врача.

– Срочно! – повысил голос Григорий.

– Вам нельзя…

– Можно. И нужно. Вы ведь местная? – Он пристально вгляделся в лицо женщины, но не увидел знакомых черт.

– Да, я фельдшер. Больницы в Малинниках нет. Даже поликлиника и та в районе.

– Ясно. Вы не знаете телефон парнишки, участкового? Это очень важно.

– Я знаю телефон его матери. Подойдет?

– Да, спасибо.

Вернулась Женя с мобильным, и Григорий выжидающе уставился на врача.

– Что ей сказать? – спросила она.

– Пусть передаст сыну, чтобы приехал сюда. Срочно. Или даст мне его номер, я сам позвоню.

* * *

Дима посмотрел на дисплей телефона. «Номер не определен», – высветилось там под настойчивый зуммер звонка.

– Ладно, – сказал он сам себе и прогнал зеленую иконку с трубкой к краю экрана.

– Дмитрий Олегович? Стрельников говорит. Нам нужно увидеться. Это срочно.

Сказать, что от изумления у лейтенанта Михайлова отвалилась челюсть, – не сказать ничего. Он только промямлил:

– Где?

– В усадьбе. Сейчас.

Стрельников оборвал разговор, а Дима еще несколько секунд слушал тишину в трубке. Что могло понадобиться Стрельникову? Дело ведет майор Шонкин, и хозяин усадьбы, теплиц, заводов-газет-пароходов об этом прекрасно знает. Дима нахмурился и поднялся из-за стола. Какая разница? Приказано? Беги давай…

В попытке сохранить достоинство он старался не ускорять шаги по пути до дома, возле которого была припаркована машина, но что-то внутри екало от нетерпения. Какая-то жилка чувствительно подрагивала. Неспроста позвал его Стрельников, ой неспроста.

* * *

Лейтенант позвонил Шонкину под вечер. В кухне жена стряпала что-то необычайно ароматное, и майор глотал слюни перед телевизором. Но поужинать по-человечески не удалось. От новости, которую сообщил ему участковый из Малинников, Шонкин вскочил. Судя по расстроенному голосу лейтенанта, он тоже понимал, в какую историю они вляпались с признанием московского бонзы. Золотая молодежь всегда выходила сухой из воды, попутно доставляя немало головной боли работникам правоохранительных органов. И подобные подследственные могли стоить карьеры, а то и жизни…

Размышляя о том, с какого перепуга Стрельников решил сдать следствию собственного сына, майор оделся, заглянул к жене и, утянув прямо со сковороды румяную котлету, промычал:

– Буду поздно…

Дослушать гневную тираду не позволила дверь в квартиру, которая, захлопнувшись за его спиной, отрезала самую бурную середину от многострадальных ушей мужа.

* * *

Денег в тяжеленьком ларце дяди Якова оказалось неожиданно мало. Три полтинника и сотенная. С минуту Стас думал над тем, не продать ли и саму коробочку – судя по всему, она могла стоить дороже своего содержимого, – но не решился. Такого дядя Яков мог и не простить. Поставил ее на стойку администратора в фойе офисного центра и вышел на улицу. Очки почти не спасали от мучительной рези в глазах и совсем не влияли на головную боль. Она заполняла всю черепную коробку ото лба до затылка и не давала думать. Любая мысль вызывала спазм, от которого ему хотелось заорать или вцепиться кому-нибудь в морду.