Никем не замеченный, дурачок миновал остатки фермы и двинулся дальше, к старой бойне. Нырнул в заросли малины, точно в лаз, протоптанный за долгое лето, и, выбравшись к пролому, позвал: «Сы! Сы!» – что на его собственном языке означало «собака». Имен Ваня давать не умел, но эта собака была особенной, и ее звали именно Сы. Если бы он умел писать, то записал бы это слово с большой буквы.

Вокруг царила тишина. Из пролома не доносилось ни звука, ни шороха. Ваня торопливо засунул руки в карманы и выгреб объедки: кости вареной курицы с остатками жил и кожи, шкурки от колбасы, полгорбушки батона, раздавленное и размякшее яйцо всмятку…

– Сы? – позвал он снова и полез внутрь разрушенного здания.

За грудой кирпича, превратившейся в поросший мхом холм, собаки не было. В темной щели под пластами проржавевшей железной кровли никто не пищал и отвратительно пахло. Ваня сморщился, но не отступил и по плечо засунул туда длинную руку. Нащупав что-то мягкое, пушистое, потянул наружу… и с криком отполз в сторону, не замечая, как трещат и рвутся на коленях брюки. Распухшее, уродливое неподвижное тельце, покрытое рыжеватым мехом, лежало неподвижно. Маленькая мордочка скалилась острыми зубками, язык почернел, глаза затянуло мутной пленкой.

– Сы? – в ужасе позвал Ваня, но собака так и не появилась.

Тогда он скорчился возле длинной железной балки и заплакал. Горько, обиженно, размазывая по лицу слезы жирными от объедков руками.

* * *

Галина Охрипова сбилась с ног, разыскивая сына. Ведь отлучилась совсем ненадолго – до рынка добежала, и сразу обратно, а Ваня куда-то исчез. Кто-то видел, как он шел к реке, но там его не оказалось. Не было и за домами на холме, где он любил наблюдать за стрекозами. Не было ни у кого из соседей – время от времени некоторые привечали несчастного парня, угощали печеньем или пирожком.

В очередной раз обежав весь длинный двор Панелек, Галина присела на скамейку перед своим подъездом, тихие слезы застилали глаза. Женщина поникла, опустив на колени подрагивающие, шершавые от стирок дешевыми порошками руки, и вся усталость последних лет вдруг тяжело навалилась ей на плечи.

– Не могу, – прошептала она, ни к кому не обращаясь. Да и не было вокруг никого.

Вся жизнь – горькая, нескладная – пролетела в голове за считаные минуты бессилия и слабости.

В давнишнем пожаре Галя потеряла всю семью: маму, новорожденного братика, отца, который был в поле и чьих останков даже не смогли отыскать. Ее взяла к себе двоюродная отцовская сестра, немолодая и одинокая. Как Галина потом узнала – сама она почти ничего не помнила лет до пяти, – после того, как ее вытащил из огня отец Лидии, она три года не разговаривала, хотя слышала и понимала все, что ей говорили. Только иногда нападал ступор, и она часами могла смотреть в одну точку, ни на что не реагируя. Тете пришлось непросто, она не выдерживала и частенько срывалась на Галю – кричала и даже шлепала. Но к семи годам девочка оттаяла и в первый класс пошла вместе с ровесниками, в новую, только что открывшуюся в поселке школу. Училась плохо, до восьмого класса дотянула кое-как и уехала в район учиться в ПТУ, на повара. К тому времени она была такой, как все подростки, – веселой и полной надежд на прекрасное будущее, хотя время уже было непростым. Возвращаться в Малинники Галя не собиралась. Встретила в районе Николая, будущего мужа, который был на пять лет старше, и думала уехать с ним в город, но судьба распорядилась по-другому. Тяжело заболела тетя, и Галя с Николаем приехали жить в поселок. Коля нашел работу на строительстве теплиц, они поженились, и в год, когда скончалась тетя, у них родился Ванечка.

Диагноз сыну поставили не сразу, зато сразу же после того, как стало известно о дальнейшей судьбе Ванечки, муж подал на развод. Он пытался уговорить Галю отдать Ваню на попечение государства, но для нее это было невозможно, немыслимо! Сразу после развода Николай уехал, и с тех пор Галина не видела его ни разу, хотя алименты исправно приходили на почту, пока Ванечке не исполнилось восемнадцать.

Врачи, которых Галина объехала немало, определили возможную связь Ваниной патологии с глубокой детской травмой, которую она перенесла в детстве, и на всю жизнь оставили в ней чувство вины перед сыном. Она жила, стараясь отдать ему всю нерастраченную любовь своего сердца.

Сморгнув слезы, Галина вдруг увидела свои руки – натруженные, в синих набухших венах. Подняла голову, будто просыпаясь от сна, и вскочила – во двор входил Ваня. Его высокую сутулую фигуру она узнала бы и за километр, но на этот раз что-то с ней было не так. Женщина судорожно вздохнула и бросилась сыну навстречу.

Ваня шел медленно, совсем согнувшись под непривычной тяжестью. Ножки болели, особенно одна, но он старался идти ровно, чтобы не стать похожим на то чудовище, которое – он всхлипнул, но не от страха, а от совсем незнакомого чувства, раздиравшего грудь, – было во всем виновато. Конечно, он не использовал таких понятий, просто в его сознании прочно связались страх, боль и горе с тем, из-за кого он так долго не решался дойти до Сы и теперь нес в раздувшейся куртке ее холодных, неподвижных, ужасно пахнущих детей. Маленьких Сы. Трех мертвых щенков. Он не знал, зачем несет их домой, зачем вообще едва не застрял в глубокой норе, вытаскивая их одного за другим. Совсем недавно он радовался вместе с ними, играя в секретном месте, и никому бы не доверил своей маленькой тайны, а сейчас ему хотелось помощи. Хотелось рассказать обо всем маме, но он не знал как. А еще хотелось кричать и биться, как он делал обычно. Спрятаться за криком, сжать голову руками и подождать, пока все не пройдет, но тогда детки Сы могли выпасть прямо на дорогу. Он терпел и шел, поддерживая снизу куртку, и крик – громкий и полный ярости – звучал только в голове, никак не помогая его маленькому миру стать таким, как всегда.

* * *

– Дмитрий Олегович! – возмущенно вскрикнула Елизавета Борисовна Напалкова. Скорее взвизгнула, пискляво и неприятно.

Дима невольно прикрыл глаза и терпеливо повторил:

– Я настойчиво рекомендую вам принять компенсацию ущерба и извинения, Елизавета Борисовна. К тому же вчера я заметил, что ваша роза не погибла окончательно. Кажется, я видел бутон?

– И что? – капризно надула губы старушенция. – На носу сентябрь, она не успеет расцвести! Самое ему место на скамье подсудимых, варвару! Вот ты, Михайлов, хоть и вырос, а ума не нажил. Не умеешь уважить старость! Заявление забирать не стану! И в прокуратуру еще раз съездить мне не лень!

Конечно, не лень, мегера ты эдакая! Лейтенант убрал со стола руки и сжал их в кулаки.

– А хотите, он самолично засадит розами весь палисадник? – взяв себя в руки, предложил Дима. – Без всякого суда. Я мог бы его обязать это сделать, если только вы согласитесь.

Обязать лейтенант не мог, но был уверен, что несчастный не откажется.

Старушка задумалась. Густо подведенные черным глаза за толстыми стеклами очков заблестели. Губы сжались, пряча неестественно яркую помаду в черточках вертикальных морщин.