Другой, более бледный, наводит на мысли о нем же, но несколько лет спустя, когда его цвет поблек, а хозяйка повзрослела. Так в крошечных лепестках поэту открывается метафора быстротечности детства.

Всего за месяц Сезанн становится третьим в плеяде тех, кого сам Рильке величал своими «великими Гомерами», вместе с Толстым и Роденом. К живописи, выставленной в Салоне, он стал относиться так, как если бы это была его собственная, домашняя коллекция. Он приходил в ярость, когда слышал, как посетители жалуются, что выставка скучна, или замечал, как женщины тщеславно сравнивают собственную красоту с красотой дам на портретах. Когда друг Рильке, граф Гарри Кесслер, приехал к нему в Париж, чтобы вместе посетить выставку, где, наряду с прочими работами, можно было увидеть полотна Сезанна, Ренуара и Боннара, то обратил внимание, что Рильке «настолько одержим Сезанном, что просто слеп ко всему остальному».

В полотнах Сезанна Рильке видел продолжение мыслей Родена. Оба художника переживали неодушевленное изнутри, причем Сезанн писал повседневные вещи – фрукты, кувшины и скатерти – так, словно они обладали внутренней жизнью. «Я хочу потрясти Париж моим яблоком», – сказал он однажды. Оба верили, что именно движение передает самое существо жизни. В одном из пейзажей в Оранжери последние яркие мазки краски нанесены на холст в таком стремительном беспорядке, что кажется, будто они дрожат и прыгают по его поверхности, как солнечные зайчики.

Есть мнение, что если Роден дал Рильке форму, то Сезанн научил его, как наполнить ее цветом. Так это или нет, неизвестно, но скульптор определенно передал Рильке систему взглядов, необходимую, чтобы оценить Сезанна. «Я понял, что в этих картинах художник достиг какого-то рубежа, и понял я это потому, что и сам сейчас его достиг в моей работе», – писал он Вестхоф, которая, с подачи философа Мартина Хайдеггера, опубликовала в 1952 году эту серию писем поэта отдельной книгой под названием «Письма о Сезанне». Картины, мимо которых он раньше прошел бы, не удостоив их беглым взглядом, теперь часами приковывали его внимание. У Рильке вдруг оказались «правильные глаза».

Открывая для себя Сезанна, Рильке обнаружил их общее пристрастие к Бодлеру. «Ты можешь представить, как меня трогает, когда я читаю, что Сезанн в последние годы жизни именно это стихотворение Бодлера, “Падаль”, знал и читал наизусть от слова до слова», – написал Рильке в одном из писем.

Именно тогда он увидел связь между творчеством художника и собственной поэзией. Рильке и сам не раз перечитывал стихотворение «Падаль» из сборника «Цветы зла», в котором герой и его возлюбленная натыкаются на мертвое тело. Это тело женщины, оно разлагается и кишит червями, однако Бодлер описывает его с бесстрастной точностью судебно-медицинского эксперта. К этому же стремится и Мальте, осознал Рильке. Он все еще не понимал до конца, что случится с его молодым протагонистом, но «теперь я узнал его гораздо лучше», писал он Вестхоф.

В «Записных книжках Мальте Лауридса Бригге» герой приходит к тому же выводу, к которому сам Рильке пришел, размышляя о Бодлере. «Его задача была видеть», – говорит Мальте. Он должен был победить отвращение и установить связь между собой и разлагающимся телом, чтобы распознать «единую Сущность, которая скрывается за всеми индивидуальными сущностями». На пути к этому единению оставалось последнее испытание: «проверить, сможешь ли ты лечь в одну постель с прокаженным и согревать его своим дыханием».

Для Рильке автор, владеющий искусством видеть, владеет и своими эмоциями. Пытаясь приукрасить или сентиментализировать объект, художник жертвует правдивостью восприятия; именно приверженность Бодлера к наблюдению сделала из него настоящего художника слова, который ваяет «строчки-барельефы и сонеты-колонны», писал Рильке.

Рильке распознал в Сезанне художника, которому по плечу был вызов, брошенный Бодлером. Сезанн проникал в самую суть вещей «через собственное переживание предметов». Но, к величайшему огорчению поэта, наступил конец месяца, а с ним и закрытие Салона. Каждый миг этих последних дней Рильке проводил перед полотнами, жадными глазами впитывая в себя столько цвета, сколько мог, пока картины не увезли, а их место не заняли автомобили.

Помимо Сезанна, еще одна выставка в рамках Осеннего салона 1907 года произвела на поэта сильное впечатление. В галерее Бернхейм-Жён состоялся первый большой показ рисунков Родена, совершенно не похожих на его прежнюю графику.

В прошлом году, за несколько недель до того, как Роден уволил Рильке, король Камбоджи пригласил скульптора посетить представление Камбоджийского королевского балета, устроенное во Франции. Роден мало разбирался в танце, но андрогинных танцовщиц с их коротко стриженными головами и мускулистыми телами нашел неотразимыми. Они распластывались по полу, сотрясались, двигали пальцами так, словно те были лишены костей, – ничего подобного Роден никогда не видел. Их кости были точно из гранита.

Танцовщицы навели его на мысли о чем-то древнем, они как будто шагнули на сцену прямо с храмовых барельефов. Или со стены собора; их безупречно сбалансированные, полные архаичной грации позы напомнили ему каменного ангела, которым он и Рильке восхищались в Шартре двумя годами ранее. Но только теперь, увидев камбоджийских танцовщиц, он понял красоту того ангела. Он снова вернулся в Шартр посмотреть на статую и почувствовал, как современность соединилась в его восприятии с древностью, а религиозные ритуалы с ритуалом художественным. «Этот ангел – фигура из Камбоджи», – говорил теперь он.

Следующий после представления день он провел с танцовщицами на снятой для них вилле, где наблюдал за ними и рисовал их. Когда они отправились в следующий пункт своего турне, к Марселю, он последовал за ними. Всего за одну неделю Роден написал с них сто пятьдесят акварелей.

Сорок из них вошли в число тех двухсот листов, которые были выставлены осенью 1907 года в галерее Бернхейм-Жён, где их увидел Рильке. У фигур на этих листах не было лиц, лишь руки и ноги, очерченные смелыми четкими контурами, заполненными яркими мазками цвета. Легкость и таинственность этих рисунков оставила Рильке «в состоянии блаженного изумления». Он опять и опять возвращался в галерею. Наконец, он не смог сдержать рвавшегося наружу восхищения. Он написал Родену о том, сколько утренних часов провел перед его рисунками. Затем, неделю спустя, отправил Родену еще одно письмо, в котором писал, что эффект его рисунков на него остается все тем же. «Вы проникли в тайну камбоджийского танца куда глубже, чем вам кажется, – писал он. – Для меня ваши рисунки стали откровением несравнимой глубины».

Сразу за этим Рильке сел в поезд и отправился в тур с чтениями лекций, чтобы избежать еще одной зимы в Париже. Первой остановкой стала внушавшая ему страх Прага, где он выступил