в книжном клубе «Конкордия», аудитория которого показалась ему скучной и старой. Среди них была и его мать с приятельницами, «жуткого вида старушенциями, которым я часто дивился еще в детстве», говорил он. Фиа Рильке везде следовала за своим сыном, ставшим вдруг знаменитым, льнула к нему и хвасталась им напропалую всем, кто не отказывался слушать. Она как была, так и осталась «жалким, падким до удовольствий созданием», какой ее запомнил Рильке, все так же истово молилась и молодилась. Каждая встреча с ней была «похожа на рецидив болезни».

В тот вечер он прочел подборку из недописанного «Мальте» и «Новых стихотворений», а затем пошел на чай, устроенный его старым наставником. Сердце упало, когда он увидел, что за столом совсем нет новых лиц – все те же, кого он оставил здесь, уезжая из Праги десятью годами ранее. Ему хотелось бежать из города немедленно, но вместо этого он провел в нем четыре долгих дня, наполненных обязательными визитами к друзьям и родственникам.

Когда он уже съезжал из отеля, консьержка подала ему письмо, пришедшее на его имя из Парижа. Рильке узнал знакомую печать – письмо было от Родена. С робостью он вскрыл конверт, в котором таились первые за полтора года строки, обращенные к нему его бывшим наставником.

Роден интересовался его мнением о человеке по имени Гуго Геллер, хозяине книжного магазина в Вене. Тот хотел показать часть камбоджийской серии Родена у себя в магазине так, чтобы выставка совпала с чтением Рильке лекции о художнике. Рильке, который после Праги как раз направлялся в Вену, с радостью заверил Родена в абсолютной порядочности Геллера.

Письмо к Рильке было написано секретарем и лишь подписано самим Роденом, так что ничего особенного в этом шаге со стороны мэтра не было. Но поэт все равно почувствовал себя счастливым. Он размышлял над каждым словом, подчеркивая в письме к жене, что Роден воспользовался дружеским обращением Cher Monsieur Rilke (дорогой месье Рильке). Еще Роден писал Рильке, что намерен приобрести его второе эссе о себе, изданное в виде монографии, напечатанное в журнале «Кунст унд Кюнстлер» и переведенное специально для него на французский.

Рильке не смог удержаться от искушения и ответил на письмо незамедлительно. Жене он сообщал, что писал «в таком же деловом тоне, но говорил обо всем, что накопилось». Рильке знал, что возобновление отношений с Роденом, пусть даже и в письменном виде, во многом облегчит ему жизнь. Поддерживать свою репутацию эксперта в творчестве художника, который с ним больше не общался, оказалось довольно затруднительным. Так, ему пришлось признаться редакции «Кунст унд Кюнстлер» в том, что он не может обратиться к Родену за иллюстрациями к своей статье о нем.

Сразу по приезде в Вену Рильке обнаружил там новое письмо от Родена. Оно было длиннее предыдущего и написано явно с желанием помириться. Роден уже прочел статью и нашел ее tres belle[7]. К изумлению Рильке, он даже пригласил его к себе, когда тот в следующий раз будет в Париже. «Нам нужна правда, нам нужна поэзия, и вам, и мне, и нам нужна дружба», – писал Роден. Накопилось «много, так много» тем, которые нужно было обсудить: и сдвиг в искусстве XIX века от идеализированного изображения к натуралистическому, и почему, как считал теперь Роден, его собственные работы так долго не находили признания. Он просил Рильке приходить, когда тот захочет. Комната в маленьком домике в Мёдоне ждет его всегда.

«Я не мог поверить своим глазам и все перечитывал и перечитывал эти слова, – писал Рильке жене. – Искренний, справедливый человек, живущий так же честно, как и работает! Справедливый человек. Я всегда знал это о нем, и ты тоже это знала».

На этот раз Рильке не сдерживал восторга и выплеснул его на страницы письма к Родену. «Я беспредельно нуждаюсь в вас и в вашей дружбе», – писал он. Кроме того, он знал, что и сам сделал большой шаг вперед в работе и теперь был с бывшим работодателем на равных. «Я горжусь тем, что многого достиг в своем труде, и это позволяет мне быть с вами заодно в прекрасном и простом желании правды».

В это же время издатель Рильке уже печатал второй тираж полностью распроданного «Часослова», сборника, который пользовался наибольшей популярностью при жизни поэта. В поведении Рильке даже стали проглядывать некоторые замашки литературной знаменитости, которой он становился. Так, отправляясь на чтения, он надевал черный плащ, по моде того времени, на кафедру всходил с уверенностью, медленно стягивая перчатки, которые облегали его руки, как вторая кожа, и так же медленно поднимал глаза на слушателей. Говорил он «громким, звучным голосом, в котором не осталось и следа прежнего мальчишества и незрелости», вспоминал писатель Рудольф Касснер, который посещал лекцию поэта в Вене. Закончив чтение, поэт пожимал руки гостям, которые толпились вокруг него, желая поздороваться.

Рильке сумел расположить к себе даже своего самого непримиримого критика последних месяцев: Паулу Беккер. Она написала ему в октябре, чтобы сказать, как сильно ей пришлась по душе его последняя статья о Родене. В дневнике она записала: «Мне кажется, что юность с ее болезненной избыточностью проходит, и остается взрослый мужчина, который говорит мало, зато со смыслом».

Когда Паула Беккер писала Рильке о том, что покидает Париж и возвращается с мужем в Ворпсведе, она и словом не обмолвилась о своей беременности. Теперь, за месяц до родов, она проводила все свое время дома, читала, рисовала, когда было настроение, и, как всегда, грезила о Париже.

Она слышала об Осеннем салоне, где «пятьдесят шесть Сезаннов выставлены сразу!», как она писала матери. Сезанн был и остался одним из тех трех художников, которые пронеслись через ее жизнь, «как гроза». Между ней и Рильке не было регулярных контактов с тех пор, как он отстранился от нее в Париже, но она знала, что он пишет Вестхоф длинные письма о Сезанне, и просила подругу переслать их ей. «Если бы не сугубая необходимость оставаться сейчас здесь, ничто не удержало бы меня вдали от Парижа!» – писала она Вестхоф в октябре. Та пообещала, что сделает даже лучше – приедет и сама прочтет ей все письма.

Второго ноября Беккер родила дочь, Матильду. Несколько дней спустя Вестхоф уже была у ее постели с письмами о Сезанне в руках. Беккер была очень слаба после долгих и мучительных родов, которые кончились тем, что доктор дал роженице хлороформ и извлек ребенка из ее чрева щипцами. Несмотря на перенесенные мучения, Беккер